Евгения БАСОВА. Три цветка

Однажды мы просыпаемся, и мама спрашивает:
– Знаете, какой сегодня день?
Я и сказать ничего не успел, а моя сестра, Наташка, уже кричит:
– День Победы! Точно же, сегодня девятое мая – День Победы!
Манюша услышала – и что бы понимала? – прыг с кровати:
– Ура! Сегодня День Победы!
– Правильно, – отвечает мама. – Только не кричите. В этот день тихо говорят.
Манюшка спрашивает:
– А почему тихо?
Мама говорит:
– Сегодня вспоминают хороших людей, которых больше нет. Тех, кто воевал и не пришел с войны. Зачем кричать? А тем, кто воевал, и кто жив сейчас, сегодня говорят добрые слова.
– А у нас есть кто-нибудь, кто воевал? – интересуется Наташка.
Мама отвечает:
– Оба моих дедушки  и оба папиных. Только уже вы никого из них не застали.
– Как – не застали? – не понимает Наташа.
– На этом свете не застали, – объясняет мама. – Вы родились, а они уже ушли в другой мир. Дедушка Никифор на войне погиб, а остальные уже после умерли.
– Значит, мы не будем никого поздравлять? – спрашиваю.
А мама говорит:
– Я думаю, надо поздравить Катерину Ивановну.
Это мамина больная. Наша мама – медсестра. И к Катерине Ивановне она ходит уколы делать. Это потому, что Катерина Ивановна сама в поликлинику прийти не может. Я таких стареньких людей раньше не видел, у нее морщинка на морщинке. На лице не помещаются, лезут друг на друга. И ноги у нее ходить не могут, и глаза ничего не видят. Поэтому ей всегда вас обнять надо – чтобы понять, кто это к ней пришел.
Наташка спрашивает:
– А разве она воевала?
– Хуже, – отвечает мама. – У нее муж погиб на фронте, и сыночек умер. Когда ты вырастешь, ты поймешь, что это гораздо хуже.
И меня от ее слов точно кольнуло где-то внутри. А мама и сама как будто удивилась и говорит:
– А ведь она как ни в чем не бывало учила ребятишек. И вместе с ними, с классом, ездила окопы рыть, строила заграждения...
– Какие заграждения? – спрашиваю.
Мама растерялась:
– Ну, я не знаю. Видали, может, в кино: стоят такие, в полях – железные, крест-накрест. Чтоб танки не прошли. Их же построить надо было – а кто строил? Те, кто не воевал. И наша Катерина тоже строила такие заграждения, где-то под Москвой. Вместе с учениками. Они копали землю, это так и называлось – земляные работы. Ямы какие-то, окопы рыли. А ночью она пыталась с учениками разговаривать. И даже сначала хотела как-то с ними заниматься. Чтобы от школы не отстать.
Я спрашиваю:
– Они что, и на войне уроки учили?
Мама говорит:
– Нет, мне Катерина Ивановна рассказывала – не получилось учебу организовать. Все уставали очень.
 Тут мама призадумывается.
– Мне Катерина Ивановна знаете, как говорила? Я, говорит, потом решила – ладно с ней, с учебой. Главное, чтобы они за это время не забыли, что они – класс, что они будут еще вместе учиться, что это временно – окопы, а после снова будет нормальная жизнь…
И мама пошла с девчонками на кухню готовить торт. Знаете, какие моя мама печет торты? Кто пробовал, говорят, больше нигде таких нет.
После обеда мама завернула его вместе с большой тарелкой. Вышли мы на улицу – мама, я и Наташка с Манюшей – и мама сразу же купила в цветочном киоске три алые розы. А после спрашивает:
– Кто понесет цветы?
Я думал, она мне их даст – я же единственный мужчина в нашей семье. А Катерина Ивановна, хотя и старенькая совсем, но все-таки женщина, и самое правильное – это когда мужчина несет цветы женщине. Но мама вдруг отдала цветы Манюшке:
– Неси ты.
Я только хотел спросить: «А что это она?». Всегда все ей – из-за того, что у нее какой-то там синдром. Я только хотел сказать, что это несправедливо, а потом вспомнил, как доктор говорил, что ей почаще надо поручения давать. Тогда она, может быть, справится с этим своим синдромом.
Сели мы в троллейбус и вышли через остановку, у стадиона. Со стадиона музыка долетает, какие-то непонятные слова – так в мегафон говорят, ни слова не разберешь, но зато  громко. Там в честь праздника проходят соревнования.
Мы подошли к белым высоким воротам, мама в растерянности оглянулась на нас:
– А интересно, – спрашивает, – можно сегодня пройти через стадион?
Как будто мы знаем.
И вдруг как закричит:
– Где цветок?!
Глядим мы все, а у Манюшки в руках только две розы.
– Не знаю, – говорит нам Манюша. – Наверно, один цветочек куда-то делся.
Мы побежали назад к остановке, глядя все время себе под ноги. И точно, лежит наш цветок на асфальтовом пятачке, у дороги. Манюша, как только из троллейбуса вышла, сразу его и уронила.
Наташка первая добежала, подает маме розу, и мама две другие берет у Манюши и смотрит на нас – кто дальше цветы понесет? А сперва надо, конечно, сказать Манюше:
– Эх, ты! Мы тебе наши цветы доверили, а ты оказалась такая раззява...
Только Манюшка не дает ей этого сказать – снова к цветам руки протягивает:
– Мама, дай мне, пожалуйста, я больше не потеряю!
Маме стало жалко Манюшку, и она ей снова цветы дала.
Идем мы через стадион, вдоль трибун – зрителей мало, все толпятся у дальнего края. Там парни в камуфляже по выстрелу пистолета срываются с места, бегут через полосу препятствий – где перелетят через высоченный щит, где ползком под низко натянутыми веревками, и музыка военная гремит! А за трибуной, дальше, в ряд выстроились машинки, низенькие такие. Гудят они, выпускают целые облака дыма. Сидишь в такой – почти что на земле сидишь. А носятся-то они как! Один водитель, гляжу, отъехал, а ему кричат:
– Ваня, Ваня! Ты куда, скоро стартуем!
Гляжу, а этот Ваня – еще мальчишка, и другие водители тоже. Совсем немногим старше меня! Я подошел, спрашиваю:
– А что, всем можно кататься?
А они мне в ответ:
– Построй сам карт и катайся!
Оказывается, эти машинки картами называются.
Мама глянула на меня – и тут же направилась к пожилому человеку, должно быть, руководителю этих мальчишек. Подошла и говорит ему:
– Простите, пожалуйста, вот у меня сын хотел бы у вас заниматься.
А этот человек ей отвечает:
– Четырнадцать исполнится – милости просим!
Я даже огорчиться не успел – до четырнадцати-то еще сколько! Но тут мама с девчонками стали тянуть меня со стадиона. И верно ведь, пора – и укол делать, и поздравлять Катерину Ивановну. Она рано ложится.
И вот мы уже в ее дворе. И тут Наташа говорит:
– Мама, а у Манюшки опять два цветка!
Мама спрашивает:
– Как это – два?
Глядим, и верно, у Манюшки в руках только две розы. Она это и сама, видно, только что заметила. Стоит, лицо такое умное – думает, как это,  было три розы, а стало две.
Мама поглядела назад, не валяется ли где-нибудь на дороге роза. Роза не валялась. Пришлось нам опять повернуть назад, в тот переулок, к стадиону. Все четверо под ноги глядим. Мама волнуется:
– Как мы с двумя цветками заявимся?
Манюша жмется к ней, ластится. Чувствует – виновата.
Наташка говорит:
– Лучше бы я розы несла. Манюшке ничего доверять нельзя.
А мама вдруг сразу такая грустная стала, и говорит ей:
– Это, может, и не Манюшкина вина. Это, может быть, знак судьбы, что у нас один цветок все время куда-то девается.
– Как – знак судьбы? – спрашиваю.
Мама объясняет:
– Два цветка живым людям не дарят. Живым принято дарить нечетное количество цветов. Три, пять, семь... А вот если человек уже умер, тогда приносят четное число цветов...
Голос у мамы подозрительно тонким стал, гляжу – на глазах слезы у нее.
– Катерина Ивановна болеет, – говорит. – Я каждый раз думаю, застанем мы ее живую или нет. И вот... вот, выходит, это... Это плохой знак.
И тут Наташка дергает маму за рукав.
– Мам, знаешь, а за границей можно дарить хоть сколько цветков. Мы в школе читали рассказ, там одной девочке исполнилось десять лет – и ей подарили десять роз!
Мама не понимает:
– Зачем – десять роз? Что, злые люди? Хотели ей плохого?
– Нет, что ты! – Наташка принимается объяснять. – Им без разницы, четное число или нечетное. Мы же на торт ставим и десять, и хоть сколько свечей. Сколько лет человеку исполнилось, столько и ставим свечек. И даже не думаем, четное это число или нет. Вот в Англии так и с цветами тоже! Мы говорили про это на уроке английского...
Мама отвечает:
– Но у нас ведь не Англия.
Тогда я говорю:
– А может, выкинем и еще одну розу? Останется одна – получится снова нечетное число.
Гляжу, обе розы такие свежие, ощетинились влажными лепестками, и сквозь них свет проходит.
Мама тоже поглядела на них и говорит:
– Чем выкидывать, лучше давайте ту нашу розу поищем.
Так, глядя себе под ноги, дошли мы до самого стадиона, и через стадион вдоль трибун – почти до белых ворот... У этих парней, картингистов, как раз начались соревнования. Носятся их машинки мимо нас, сигналят, парни кричат – ясно дело, мешаем! И этот пожилой человек гляжу, сорвался с трибуны, к нам бежит.
Мама кричит ему что есть сил:
– Розу мы потеряли!
Тут мальчик, который Ваня, подъезжает в клубах дыма и спрашивает:
– Эту, что ли?
Я еле ее узнал. На нашу розу уж не знаю сколько раз машины наехали – такая она вялая стала, жухлая, вся в пыли. Стебель в двух местах сломан, еле держится.
Тот пожилой человек поглядел на нас, точно только сейчас увидел. Спрашивает:
– Все ваши детки, дамочка? Вам бы такой – да миллион бы алых роз, а не такого заморыша!
Взял он бутылку с минералкой, стал маме на розу поливать. Мама отмыла ее немного.
Сказали мы спортсменам спасибо и снова двинулись к Катерине Ивановне.
Мама на ходу цветок выпрямляет, листочки надломленные пристраивает обратно.
– Как, – спрашивает, – мы с такой розой заявимся? Разницу-то с остальными двумя сразу видно. Пойти бы поискать, вдруг рядом где-то продают цветы…
Потом вздыхает.
– Не могу. У меня ноги гудят – на каблуках. Устала уже с вами...
Тут вдруг Манюшка выхватывает у мамы цветы.
– Я помогу тебе!
«Ну, – думаю, – помощница!»
Мама растерялась, а Манюша обещает:
– Я буду хорошо нести!
– Несла уже! – отвечает Наташка. – Мам, скажи ей, что она вышла из доверия!
Манюшка уговаривает нас, чтоб разрешили ей снова розы нести. Мама говорит:
– Ладно, вот тебе еще один шанс. Покажи, что ты можешь участвовать в общем деле.
Манюшка вцепилась в цветы, лицо решительное. Шагает вперед, по сторонам не глядя, только на розы, спотыкается... Две розы у нее в руках яркие, так и дышат свежестью, а третью мы хотя и отмыли, а все равно не скроешь никак, что она под ногами да под колесами побывала. Но не понесешь же только два цветка!
Наконец, дошли мы до Катерины Ивановны.
Открыла нам круглая бабушка Валентина, вслед за ней дед выскочил в коридор. Сын Катерины Ивановны, самый младший. Но тоже уже старик.
Стали они рассматривать моих сестер – похожи Наташка с Манюшкой, не похожи? Наташка ведь в первый раз пришла, раньше здесь только мы с Манюшей бывали вместе с мамой.
Думаю: где Катерина Ивановна, скорее к ней! Она точно – жива?
Манюшка первая нырнула за шкаф, даже кроссовки не сняла. Я свои только снял, гляжу – обнимает уже Катерина Ивановна Манюшку, говорит ей:
– Ты, что ли, жучок?
Манюшка смущается, ручки складывает, а Катерину Ивановну не обманешь, она говорит маме:
– Небось, самая шустрая в твоей троице?
Наташка заглядывает к нам за шкаф с опаской, а через секунду Катерина Ивановна и ее тоже обнимает. Наташка – клюк ее в щеку, и сразу же отстраняется и говорит:
– Я Наташа. От нашей семьи мы поздравляем вас…
И протягивает ей цветы. Манюшка-то про них сразу позабыла. Как вошла в дом – так и кинула где-то. А Наташка сразу же и схватила. Стоит перед бабушкой с тремя розами – две живые, роскошные, а у одной лепестки склеились и головка набок.
«Вот стыдно-то», – думаю.
А после думаю: «А может, ничего? Ведь Катерина Ивановна-то не видит!»
А она вдруг и говорит маме:
– Олюшка, как хорошо, что их три! Какая ты должна быть счастливая!
Только позже я понял, что она не о розах говорила, а о нас. Нас ведь трое – я и мои сестренки, Наташа с Манюшей. У нее тоже когда-то, до войны, было трое детей.
А тогда оборачиваюсь, гляжу: мама и верно счастливая, что третья роза нашлась. И что никакой это был не знак судьбы, просто Манюшка у нас такая раззява, а знаки судьбы тут ни при чем.
Стою и не понимаю: «Видит, что ли, Катерина Ивановна наши цветы?» Может, она так обрадовалась нам, что стала опять видеть?