Комментировать

Гонимые: Берта Александровна и Геннадий Николаевич

Берта Александровна Невская весьма отличалась от других авторов, сотрудничавших в начале 1970-х годов с еженедельником «Литературная Россия».
Во-первых, она была уже немолода; когда мы познакомились, ей было под девяносто. Все еще хорошего роста, с густым голосом, совсем седая, но оставалось ощущение, что прежде была откровенно рыжей, – возможно, из-за выцветших, но еще угадываемых веснушек.
Во-вторых, Берта Александровна не в пример многим прекрасно владела английским, французским и немецким языками, заглядывала в библиотеку иностранной литературы – «иностранку», и  случалось, находила что-нибудь интересное для нас, то есть для отдела национальных литератур еженедельника «Литературная Россия».
В-третьих, Берту Александровну даже при скудости ее существования интересовали не деньги (да и какие это были деньги!). Она бы писала и без всякого гонорара. Дело в том, что каждой своей заметкой или небольшой рецензией за подписью «Б. Невская» она признавалась в давней своей любви.
А влюблена была Берта Александрова в литературу «малых» (или, как сейчас пишут, «малочисленных») народов Севера. Была чем-то вроде их постоянного и полномочного представительства в Москве. Любовь же эту я объясняю так: почти полвека своей долгой жизни, если считать и перерывы, она отсидела в тюрьмах и лагерях. «Бомбистка», эсерка-максималистка, «мотать срок» начала она еще при царе Николае Втором, затем сидела при Керенском,  при Ленине, а при Сталине села крепко и надолго. И сидела за колючей проволокой в основном на Севере. Как результат – она хорошо знала тамошние народы, понимала их жизнь и глубоко их уважала за благородство, достоинство и удивительную жизнестойкость. Она полюбила их самой горячей любовью. Должно быть, она чувствовала себя старшей сестрой каждого эвенка или юкагира. И потому она отправлялась на набережную Мориса Тореза, в Союз писателей РСФСР, высиживала там все заседание, аккуратно записывая все, а на следующий день представляла в редакцию готовую заметочку о том, что прошло заседание комиссии по литературам малых народов Севера, на котором обсуждалось творчество такого-то писателя, выступавшие отметили то-то и то-то.
Но однажды Берта Александровна пришла в редакцию сияющая и не одна. С ней был невысокий (Берте Александровне по плечо) бородатый человек лет  тридцати пяти с пытливым взглядом и легкой полуулыбкой. Но явно – не сын Севера.
Берта Александровна отрекомендовала:
– Геннадий Айги!
Оказалось, что Геннадий Николаевич – чувашский поэт, составитель антологии французской поэзии от Вийона до наших дней. И не только составил, но и все это перевел – от корки до корки – на чувашский язык. За что и получил премию Французской академии. Разумеется, такой факт требовал немедленного освещения, и в руках у Берты Александровны уже был небольшой листочек с заметкой «От Вийона до наших дней». Почему же она вдруг «изменила» своим любимым северянам? Чуваши-то в любом случае не относятся к северным народам! Должно быть, потому, что она почувствовала в Геннадии – гонимого. Она и сама была гонимой. Потому, видно, и взяла его под свою опеку.

Айги русский и Айги чувашский

Кто же был в ту пору Геннадий Айги?
Расскажу один случай.
Как-то заглядывает к нам в отдел поэт Евгений Винокуров и говорит:
– Послушайте, кто такой Айги? Куда ни приеду, ну, за границей, все спрашивают про Айги, кто такой? Я и в писательском справочнике смотрел: там его нет!
Мы ответили, что Айти нет в справочнике, потому что он не член Союза советских писателей. Хотя можно сказать, что на сегодняшний день существуют не один, а два поэта Геннадия Айги.
Один пишет стихи на чувашском языке, ясные, прозрачные, и они, слава богу, хоть изредка, но публикуются, доходят до своего чувашского читателя.
Другой Геннадий Айги уже  лет пятнадцать пишет на русском языке. Но стихи эти уже другой сложности – видимо, по мнению компетентных органов, для русского читателя недоступной.
Так что почитать Айги можно только за границей.

Нужен ли народу верлибр?

Но у самого Айги мнение было другое. Вот и Назым Хикмет и Борис Пастернак, великие поэты, благословили молодого студента Литературного института на собственной путь в поэзии. Но где-то там всполошились. Что за стихи?! Без рифм и без размера! Одно слово: верлибр! Разве нужен народу верлибр?
Так что для начала исключили Геннадия из Литературного института...

Клин клином...

...И все же имя Геннадия Айги однажды мелькнуло на страницах «Литературной России». Вот как это было.
Весной 1977 года пришел в редакцию Геннадий Николаевич, сел в кресло напротив меня, помолчал и говорит:
– Меня надо спасать!
– Что случилось?!
Он вздохнул:
– Книга стихов вышла, во Франции...
– Не повезло... – посочувствовал я.
–  Ты не смейся... – говорит Геннадий. – Эта книжка – ладно! Она уже вышла, теперь ничего с ней уже не сделается. Беда в том, что про эту французскую книгу прознали в Чувашии и спустили на меня всех собак. Собрания собирают, меня клеймят. Дескать, стихи Айги льют воду на вражескую мельницу! Но главная беда – набранную уже книгу на чувашском языке из плана издательства выкинули.
Что делать? Стали думать.
– А какое издательство книгу выпустило? – спрашиваю.
– «Галлимар».
–  Прогрессивное, говорят, издательство!
Стали думать дальше.
– А книга как называется?
– «Степень: остоики».
– И название хорошее. Никакой антисоветчины! Назвал бы, скажем, «Да здравствует жизнь!» – таких бы собак навешали! Такое выискали!
Пять минут думаем, десять минут думаем, ничего на ум не приходит. Вдруг Айги говорит:
– Слушай, надо прямо – лоб в лоб! У кого первым нервы сдадут! Клин клином вышибают.
– Верно!
Сочинили в минуту. Получилось так:
«Издано за рубежом. Франция. В парижском издательстве «Галлимар» вышла книга стихов чувашского поэта Геннадия Айги «Степень: остоики».
Я отнес бумагу в отдел информации и попросил дать наше сообщение в следующем номере. Информация вышла в срок, а еще дня через три пришел сам Геннадий и сообщил, что эти три газетные строчки в Чувашии громыхнули,  как бомба. Взрыв – и изумленная тишина. Дескать, Айги книгу на Западе выпустил, ему бы уже сухари сушить, а про него в столичной газете пишут! Да еще так, словно ничего не случилось! Неспроста это. Выходит, у Москвы какая-то своя политика в отношении Айги! Проработка осеклась на полуслове. Но, главное,  книгу Гены (чувашскую) вернули в план издательства.
Вот были времена! Тогда и три газетные строчки могли вызвать бурю хотя бы местного значения. Или бурю успокоить.
Но, повторяю, стихотворения Айги, даже крошечного, в то время опубликовать нам так и не удалось.
Зато были встречи на шестом этаже в редакции «Литературной России». Затем, когда в 1977 году я ушел «на вольные хлеба», встречались в Центральном Доме литераторов, друг у друга дома. Но Москва была слишком большой «деревней», чтобы встречаться случайно. Так что поводы придумывали сами. Дети наши были примерно одного возраста, так что встречались в детские праздники (чаще – у Гены, у него детей было больше). Одно время я переводил книгу-сказку «Лопоухий Илюк» его сестры Евы Лисиной. При встречах говорили не столько о работе, сколько она рассказывала, как Гене работается и как поживает его большая семья. Как-то я спросил:
– Как Гена? Не пьет?
Ева вытянула губки и с упреком протянула: «Не-е-ет! – Как, дескать, такое можно подумать! Потом, вздохнув, добавила: – Но очень хочет!».

Караул, который не ждет

Когда Берта Александровна умерла, мне позвонили. До сих пор я благодарен, что кто-то вспомнил обо мне. (Должно быть, она все же оставила список, кого уведомить о ее смерти. Геннадия мне найти не удалось. Кажется, он был в Чебоксарах.)
Панихида прошла на Донском кладбище. (Значит, она была православной?)   Был ясный морозный день. Человек небольшого роста, который потом всем распоряжался, представился как Виленский и шепотом рассказал о ее последних часах. Берта Александровна все время пыталась подняться с подушки, сесть, ее укладывали обратно, говорили: «Лежи, лежи...» Она бредила: «Как же лежать? Караул ждать не будет...».  Виленский сказал: «Видно, казалось ей, что отправляют по этапу, вот и вспомнила про караул...».
Что ж, наверное, так было. Скорее всего, так и было. Но было в этих словах что-то знакомое еще. Вернувшись домой, я взял томик Шекспира, «Гамлет», нашел последнюю сцену. Там умирающий Гамлет говорит, что смерть – это караул, который не ждет. Когда Геннадий вернулся в Москву, я рассказал ему о похоронах Берты Александровны. Он задумался, затем кивнул: «Да... Караул ждать не будет...» И добавил:  «Гамлет», сцена последняя».

Ильгиз  КАРИМОВ