Виктор БРИТВИН. Миниатюры

Репей на краю поля

В жаркий полдень я писал этюд на краю ржаного поля.
Уже не раз от порыва ветра падал мой холст, и этюдник переворачивался, вываливая  на него краски и палитру. С досадой я водружал все на место, чистил  работу и продолжал писать.
Ветер усиливался, облака постепенно заполняли небо, по платиновой глади поля пролетали  лиловые тени, и дальний лес в легкой голубой дымке вдруг на несколько секунд мрачнел, набухал синевой и вновь освещался.
Мне хотелось передать и палящее солнце, и эти холодные освежающие взмахи, и особый оттенок колосьев, и пространство освещенного воздуха. Сочные зеленые бурьяны на переднем плане делали дали легкими, розоватыми. Среди голубых вспышек цикория, потоков полевого вьюнка и метелок полыни возвышалось несколько темных кустов цветущего репейника. Один из них я поместил в центр пейзажа, пытаясь уловить его чудный  силуэт и тон колючих буровато-фиолетовых соцветий.
Настроение было поганое.
Весь наш живописный пленэр с его дармовыми обедами в сельской столовой и бесплатным проездом в автобусе, в окружении порушенного хозяйства, заросших кустами коровников и пепелищ казался мне если не пляской на костях, то, по крайней мере, чем-то неуместным. Зачем, среди дикого разорения, ставшего для людей привычным, мы ходим и рисуем свои картинки?
Я писал и думал о том, как художник, по сути дела, похож на этот репейник. Он так же  стоит на краю людского поля, и глядит на него со стороны, не похожий на него, не понятый им сорняк, а дружные колосья, волнуемые ветрами, недоумевают, вероятно, зачем он здесь растет, такой странный и бесполезный уродец, недостойный ни соков земли, ни тепла солнца. И невольно я почувствовал к этому изгою горькую жалость и нежность, свое родство с причудливыми изгибами крепкого стебля,  запыленными бархатистыми листьями,  со странными колючими цветами, что норовят ухватиться за все, что проходит мимо…
Сзади послышались шаги.
Подошел крестьянин и, пару секунд постояв, негромко сказал мне:
– Репей-то как красив! А я хотел срубить его.
Я смутился:
– Да уж пока не рубите.
Он чуть усмехнулся и пошел дальше к своему дому, стоявшему неподалеку. Я понял, что  это у него под навесом для трактора  пережидал вчера  дождь.
Большое облако накрывало поле своей тенью до самого горизонта. Надо было собираться.
И я подумал, что если хотя бы один человек, посмотрев на мир твоими глазами, увидел, как он красив, значит, потрудился ты не зря. Простодушен или ироничен был тот комментарий – не так уж и важно. Думаю, что, даже придя к репейнику с топором, этот человек вспомнит о моем неказистом этюде,  и, усмехнувшись, подумает: вот ведь чудак, в чем красоту увидал. А может, она и вправду есть, красота?..

Потолок

Шел я недавно с работы из художественного училища, и вдруг на улице  кинулась ко мне навстречу красивая  девушка с листком бумаги. Ответьте, говорит, мне, мужчина, на несколько вопросов анкеты! Почему бы нет? Давайте ваши вопросы, отвечу на любые.
У вас, спрашивает она, есть возможности для  карьерного роста?
Вон оно что… Нет, деточка,  говорю ей с усталой улыбкой, я уже всего достиг.
Она брови подняла:  то есть, уточняет, вы уже достигли своего потолка?
Вот именно, говорю, можно сказать, что я уже на нем, на потолке этом и нахожусь.
Спасибо, сказала она и отошла, явно потеряв ко мне интерес, а я пошел дальше.
Шел и думал: а, правда,  что у меня  за карьера? Кто я? Преподаватель, учу детей рисовать, много лет отделением заведую, в директорах побывал, да вовремя соскочил – понял, что не мое это дело по кабинетам ходить, не в министры же стремиться – насмотрелся в свое время номенклатурного люда. Там – все чужое. Душное и тесное.
А разряд педагогический у меня и так наивысший, дальше некуда. Так что получается, по всем статьям – потолок!
И грустно мне стало. И пришел я домой в плохом настроении, поссорился с женой, разлил клей на планшет, порезал палец и упал на диван спать.
А потом проснулся, умылся, выпил кофе, вышел на балкон – кругом молодая зелень, соловей где-то в саду песню пробует, воздух такой, что пить можно, как родниковую воду – хорошо!
Помирился с женой, перевязал палец, натянул на планшет чистую бумагу и начал рисовать снова. И все забыл. И нет рядом ни начальников, ни подчиненных, ни лидеров, ни отстающих. А есть только красота, весна и соловьиная песня. И чем больше работаю, тем больший простор передо мной открывается. И дух захватывает от того, что я еще могу сделать! И буду делать лучше прежнего, все лучше и лучше!
Хорошая у меня работа! Без потолка!

Встреча на тропинке

Мне всегда казалось, воцерковленным людям легче, светлее живется: у них, в уповании на прощение Всеблагого, нет этой постоянной тяжелой грызни самих себя. Согрешил – покаялся – прощен. И глаза светятся. Но понимание-то греха все равно остается. А нам и в раскаянии нет успокоения, так и мучим себя без конца. А чтоб не мучиться долго,  придумываем оправдания и прощения, и  шаг за шагом незаметно для самих себя меняемся. И то, что вчера терзало, сегодня уже принимаем как должное…
Недавно встретил случайно своего бывшего студента. Он теперь священник в мужском монастыре. Ходит в красивой рясе с широкими рукавами и с сияющим наперсным крестом. Давно мы не виделись, думал, он меня забыл. Хотел я сделать вид, что не заметил, пройти быстренько мимо, даже с тропинки свернул. А он мне:
– Здравствуйте! Как вы поживаете?
Ну, я по привычке:
– Спасибо, хорошо. А вы-то как живете, батюшка?
– Когда не грешу – хорошо, – отвечает он очень серьезно, – а когда грешу – плохо.
А у самого глаза грустные-грустные, ушли глубоко в глазницы, и смотрит он на меня внимательно и мудро.
– Ну, все мы таковы, – говорю с усмешкой, а самому так стыдно стало! Ведь без греха никто не живет в суете мирской.
В мире вон что творится: гибнут люди, страдают невинно – за что, почему?! Хамство, зло, беззаконие торжествуют, а мы смотрим на все это по телику и завтракаем с аппетитом! И нам вкусно…
И пушкинское вспоминается: «Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь...»
Воистину: никого нет крепче обывателя...