Ева ЛИСИНА. Исповедь переводчика. Эссе

Лисина Ева Николаевна –известный чувашский писатель, лауреат Всесоюзного конкурса на лучшую детскую книгу (1987), конкурса радиостанции «Немецкая волна» (1990). Главным делом ее жизни стал  перевод Библии на родной язык. Накануне юбилея – 26 июля Еве Лисиной исполняется 75 лет –редакция  попросила ее рассказать, как шла работа над этим грандиозным проектом. Ева Николаевна с присущей ей ответственностью откликнулась на наше предложение. Мы благодарим ее за откровенность, поздравляем с наступающей знаменательной датой и желаем здоровья и всегдашней неутомимости в творчестве на долгие годы.

В ряду переводов Священного Писания на языки народов мира чувашская Библия (Библия на чувашском) занимает 464-е место. А история чувашской Библии начинается с 1820 года, когда Российское Библейское общество (РБО) опубликовало первые переводы Священного Писания на чувашский язык. Это было Четвероевангелие. Переводы были выполнены людьми, плохо знающими чувашский язык, и напечатаны на основе русского алфавита. Ни сами чуваши, ни служители церкви не понимали содержания текста. Но этот текст важен тем, что подчеркнул необходимость перевода библейских книг на чувашский язык и заложил первый опыт переводческой деятельности.
А спустя примерно пятьдесят лет произошел мощный прорыв – Иван Яковлевич Яковлев (1848–1930), великий чувашский просветитель, миссионер, основоположник Симбирской чувашской учительской школы (в которой получила образование и воспиталась целая плеяда выдающихся деятелей чувашской культуры) вместе со своими сподвижниками и учениками заложил основы литературного языка и реализовал среди чувашей программу христианского просвещения своего непосредственного учителя Н.И. Ильминского (1822–1891). В 1840–1871 годы И. Яковлев создал чувашский алфавит и приступил к переводу Священного Писания. Уже в 1873 году было напечатано Евангелие от Матфея, переведенное яковлевской группой. Начиная с этого времени непрерывно продолжалось издание Нового Завета по частям. А в 1911 году произошло поистине историческое событие – появилось полное издание Нового Завета. К нам пришла спасительная книга. Проливая свет и любовь, скольких привела она к вере, скольких укрепляла, поддерживала, не давая погаснуть надежде и совести в страшные годы, не давая подчиниться злу, когда оно уже казалось всевластным…
Параллельно с Новым Заветом яковлевской группой были переведены и некоторые книги Ветхого Завета, но кроме Псалтири они не были до конца отредактированы. Вскоре, в связи с революционными событиями 1917 года, дальнейший перевод Священного Писания вовсе был приостановлен. И надолго.
Перевод Библии на чувашский язык возобновился через восемьдесят лет: в 1991 году для этой цели с благословения Митрополита (тогда Архиепископа) Чебоксарского и Чувашского Варнавы (Кедрова) была организована группа из трех переводчиков и двух редакторов. Научную и финансовую поддержку оказывали РБО и Объединенные Библейские общества (ОБО). Непосредственно чувашским проектом руководило Санкт-Петербургское отделение РБО (директор А.А. Овсянников).
Судьбе было угодно, чтобы я была причастна к этому труду. Теперь, когда мы уже читаем великую Книгу на родном языке, я могу ответить – надеюсь, правильно! – на многие вопросы. Скажу коротко о себе. В нашей семье было трое детей – старшие дети Геннадий, Луиза и я. Мы все родились в глухой чувашской деревне. Я родилась в 1939 году. Наш отец Лисин Николай Андреевич (1904–1943) был учителем, преподавал русский язык и литературу. Он вырос полусиротой – рано остался без матери. Он очень любил детей, и дети (школьники, а потом уже взрослые) отвечали ему тем же. Когда началась Великая Отечественная война (1941–1945), всех мужчин в деревне забрали на фронт, а его комиссовали, потому что один глаз плохо видел. Он стыдился, что остается в стороне от общего горя. Мама говорила, даже в школу ходил не улицей, а через огороды. Он несколько раз обращался в военный комиссариат, просился на фронт, наконец, добился своего. Он погиб при освобождении города Демидова Смоленской области. Я была похожа на него, и мне часто говорили: «Как ты похожа на своего отца!». В этих словах было столько любви и сострадания, я при всем старании не могла удержаться от слез, у меня было такое ощущение, что папа жив, он рядом. Его доброе имя служило мне как бы охранной грамотой.
Деревня наша была большая, около двухсот дворов. Может быть, среди взрослого населения (не считая двух-трех учительниц) там было несколько женщин, умеющих хотя бы подписаться. Моя же мама Феодосия Егоровна (1905–1960), будучи семилетней девочкой сама пошла пешком в соседнее село и записалась в двухгодичную церковно-приходскую школу. Окончив ее, она прекрасно писала, к тому же понимала и по-русски, и по-татарски. Молитву «Отче наш» читала на русском и чувашском.
Языческие верования были очень сильны, это ощущалось в быту, в повседневной жизни. Везде «подстерегал»  страх: допустим, споткнешься, упадешь, разобьешь колено, надо «умилостивить» это место, пойдешь в баню, а там кто-то оставил идола-куклу. В этом отношении моя мама была свободна и бесстрашна, увидев подобное, она говорила: «Вот пакость!». Я помню, как при пахоте огорода мы нашли «заговоренные» монеты. Не сомневаюсь, многие бы побоялись прикоснуться к ним, некоторые бы обратились к знахарю. Мама же взяла эти монеты в руки: «Какая пакость! Откуда появились, туда и отправляйтесь!» – и швырнула в сорняки. И под крылом такой мамы мы выросли без суеверия и страха.
Близлежащие храмы были разрушены, священники арестованы (многие погибли в сталинских лагерях). Может быть, в деревне были  одна-две Псалтири, одно-два Евангелия. К обладателям этих книг народ относился с уважением. Все знали, что они владеют бесценным богатством. Было несколько семей, живущих истинно по-христиански. Даже воспоминание об одной верующей женщине доносит до меня чистое веяние. Она была вдова (в сущности, мы жили в деревне вдов, как писал наш выдающийся поэт Г. Айги*, «Из ушедших на войну 300 мужчин вернулись только 14, больше половины из них – калеки»), жила на нашей улице с больной дочерью. Проходя мимо, я всегда останавливалась у ее крыльца: ступеньки, выходящие на улицу, по которым ходили ежечасно, сияли такой чистотой, что казались только что выскобленными. И всегда мне в голову приходила одна и та же мысль: «Если у нее крыльцо такое чистое, как же должно быть внутри дома!». Мне очень хотелось попасть туда, но повода для этого так и не нашлось. Говорили, что у нее много икон. Безусловно, один экземпляр Евангелия принадлежал ей. Она жила уединенно, тихо, в деревне ее любили. Нельзя сказать, что она была красива (в них, сиротливых, изможденных непосильной работой и налогами, трудно было найти следы физической красоты), но на ее лицо хотелось смотреть и смотреть. Теперь я понимаю, что за красота отражалась на ее лице: это были свет и кротость.
Такое же лицо было у ближайшей подруги моей мамы. Она жила в соседней деревне, в церковь ходила регулярно, у нее было Евангелие. Таких людей запоминаешь на всю жизнь. Мне кажется, моя мама именно ей рассказывала про все наши радости и горести – они всегда долго беседовали, при этом обе словно светились.
Я также видела, как красивое лицо становится некрасивым. Во время страшной грозы к нам вбежала одна учительница. Она была очень красива. Молния, ливень, а гром как будто на нашем потолке гремит. Мы с мамой сидим на скамейке и после каждого раската грома крестимся: «Господи, сохрани!». А учительница сидит напротив нас и ...не крестится. Это меня обескуражило: как же так, само собой происходит, что когда страшно, все обращаются к Господу. Я сначала подумала, что она храбрая и ничего не боится. Смотрю на нее внимательно: нет, она тоже боится, и ей тяжело, она изо всех сил старается не креститься, а тем временем ее красивое лицо становится некрасивым – жестким и холодным. С тех пор я знаю: если у человека такое лицо, значит, у него на душе творится неладное.
    
После окончания начальной школы большинство детей моего поколения из-за нужды не могли продолжить учебу. Так было и в моей деревне. Те же несколько ребят, у которых была возможность учиться дальше, ходили в среднюю школу соседнего села. «Ходить и в мороз, и в слякоть четыре версты туда и обратно тебе будет очень тяжело, надо беречь силы и учиться основательно (понимай: ты ведь потом будешь поступать в институт), надо ехать в райцентр, я устрою тебя на квартиру, у тебя будет замечательнейшая хозяйка, и школа там знаменитая», – говорила мама. И повезла меня в далекое село (оттуда я могла приходить домой только на выходной день). Помню нашу поклажу: мешок картошки, мешочек муки, маленький сундучок с нехитрыми пожитками и сумка с учебниками для 8-го класса. Когда мама уехала, я вышла в чужой огород  и плакала, глядя в сторону родной деревни. Меня разыскала хозяйка, обняла и сказала: «Не плачь. Ведь твоя мама почувствует твои слезы, будет ехать и плакать по дороге». Мне стало жаль маму, и я постаралась успокоиться...
Славу деревни составляют имена ее жителей. Я же попала в родную деревню нашего великого поэта Васьлея Митты**, мне предстояло учиться в школе, где учился этот выдающийся человек (в народе его называли святым). Уже одно это сразу же сделало чужое для меня село близким, «знакомым». Через сорок лет, приступив к переводу Библии на чувашский язык, сколько раз я обращалась к стихам этого мастера, интуитивно чувствуя, что в них найдутся точные слова для выражения библейских событий. Поразительно, эти слова чаще всего были древнее и короче предполагаемых синонимов.
Дом, в котором я квартировала, стоял на берегу реки, воспетой Васьлеем Митта. До школы идти две-три минуты. Получилось, мама разыскала для меня лучшую в мире хозяйку. Везде вдовы. И она была вдовой – муж погиб на фронте, оставив пятерых детей. Рядом с ней всегда было уютно, надежно, «сытно». У нас не принято выражать свои чувства вслух, но мне иногда хотелось подойти к ней и сказать: «Тетя Васса, я тебя очень-очень люблю!». (Мы всем говорили «ты», только к учителям обращались на «Вы».) В этом селе когда-то был большой храм. Но он был разрушен, уничтожен с таким ожесточением, что даже следа от него не осталось. (Чего же так испугалась атеистическая власть – того, что напротив храма располагалась школа?) Да, след храма стерли с лица земли, но он вечной памятью остался в сердцах людей, подобных тете Вассе. Терпеливейшая (поэтому всегда спокойная), немногословная, с теплыми глазами, с большими рабочими руками, уже согнутая (ей было тогда всего-то лет пятьдесят!), в моих воспоминаниях она всегда видится в белом платье. Это платье, сшитое из домотканого тончайшего льняного полотна (это ли не виссон!), она надевала время от времени, и мы, дети, сразу догадывались, что сегодня христианский праздник. Оставив в доме только что испеченный пирог (праздничное угощение детям), она ни свет ни заря отправлялась в ближайшую церковь. Согласитесь же со мной, это ведь пронзительный образ: старая крестьянка в белом платье, в белом платке, вышитом фартуке идет одна пешком пятнадцать километров по пустынным дорогам, через поля, минует несколько деревень и доходит до действующей церкви. Мне казалось, она возвращается оттуда благоухающая от горящих свечей.
Из своего детства я вынесла главное и истинное: Бог есть; мир сотворен с любовью. Я никогда не говорила, что Бога нет. Казалось, если скажу так, я сразу умру.  
Окончив в 1953 году среднюю школу, я поступила в Московскую сельскохозяйственную академию им. К.А. Тимирязева. В детстве я часто спрашивала: «Земля же черная, а как же на дереве, которое растет на такой земле, появляются красные яблоки?». Теперь мне, будущему агроному, предстояло узнать об этом. Однако при изучении физиологии растений иногда со мной происходило нечто странное. Я могла о том или ином процессе читать спокойно, вникая в содержание, но наступал момент, когда красота и мудрость, вложенные в каждую клетку, так потрясали (ведь душа жаждала славить Господа!), что я не могла читать дальше, это было слишком велико для меня, мой немощный ум не мог вмещать такого, у меня не хватало сил «выдерживать» это чудо, и подобно тому, как прикрываем глаза от ослепительного света, я не хотела узнавать дальнейший ход процесса. Я не хотела «анатомировать», расчленять это чудо, хотела сохранить его цельным. Так и остались эти страницы учебника неосвоенными, теперь они в моей памяти ассоциируются с гимном во славу Господа. А ведь был верный способ для «подкрепления» – сказать в душе и вслух: «Творец, слава Тебе», «Щедре, славлю Твое творение!». Тогда «немощность» сменилась бы благодарением и умилением, и все читалось бы спокойно и радостно. Но чтобы включить эту помощь в свою жизнь, нужен хотя бы небольшой духовный опыт, которого у меня не было.
Мой брат в это время учился в Москве,  в Литературном институте им. М. Горького. Благодаря ему я как бы получила и гуманитарное образование. Предварительно проверив мои «данные» и мой «багаж» («У моей сестры хороший вкус!» – скажет он своему другу, башкирскому прозаику), он систематически, требовательно, подбадривая и радуясь моим «успехам» вводил меня в мир настоящей поэзии. Что сам читал (много было запрещенной литературы), то и приносил мне, оставляя книги на два-три дня (бывало, только на сутки). Что посещают студенты Литинститута (музеи, выставки, концерты), то и стало главным в мои студенческие годы. Помню, как я на лекции по земледелию дочитывала копированный машинописный текст (пятый или шестой оттиск) «Доктора Живаго» Бориса Пастернака. Вот-вот начнется травля великого поэта за этот роман. Это коснется и моего брата: когда от студентов Литинститута потребовали клеймить лауреата Нобелевской премии, студент Геннадий Лисин ответил отказом.
Бывали и курьезные случаи. Сдать зачет с первого раза этому суровому профессору было невозможно. Я все-таки пошла попытать счастья. Одни огорченные лица. У меня же не огорчение, а настоящее горе: Патриция*** умирает. Брат дал книгу до завтра. Я устроилась в коридоре и стала читать дальше (душераздирающий конец последней главы). Вдруг кто-то одним пальцем поднял обложку книги – ба, сам профессор! Он, наверное, проходил мимо и был поражен, что студентка взахлеб, с горящими глазами читает написанный им учебник и захотел в этом удостовериться. Но не тут-то было: автор – не Федоров, а Эрих Мария Ремарк, и название книги – не «Свиноводство», а «Три товарища». Я растерялась, а он: «Твоя книга?» – «Не моя. Сегодня надо вернуть». – «Подождут. Сейчас же иди в свободную аудиторию и дочитывай. Потом принеси мне. Завтра утром заберешь». Тут уж вступает студенческая сообразительность: «Вообще-то мне зачет надо сдавать». – «Какой тут зачет? Ты что, свиней не видела? Давай зачетную книжку – поставлю. А ты иди, займись делом!» Какой милый профессор!
Был такой предмет – «Сельскохозяйственные машины». Я знала, что такие машины нужны, но испытывала к ним полное равнодушие, хотя крестьянские орудия (плуг, соха, борона и т. д) вызывали у меня глубокую симпатию. Во время учебной практики в Саратовской области я работала на тракторе, пахала поле (кстати, пахала хорошо). Четыре часа утра, восходит солнце, его лучи расходились веером, такого я никогда не видела, степь, ты работаешь на мощном тракторе, сзади остается глубокая борозда, на свежевспаханную почву садятся птицы – от этой работы я получала истинное наслаждение. Еще испытывала чувство глубинного родства с дедом (он был известен своим садом) и с отцом (меня потрясло его письмо с фронта, написанное в начале войны, где он советует маме, какие грядки делать в огороде и где что посеять), будто я с радостью отчитывалась перед ними: «Вот я, ваша кровинушка, тоже пашу землю!» Однако «неприятие» машин, механизмов осталось у меня на всю жизнь, будто они вводят холод и отчуждение, отнимают теплую взаимосвязь мыслей и чувств со средствами выражения. Все девятнадцать лет работы над Библией я и переводила, и редактировала только от руки.
    
В 1960 году, после долгой и тяжелой болезни, умерла наша мама. Об этой трагедии и о том, в какой  атмосфере оказалась наша семья из-за преследования брата, я написала в своем очерке «Живые страницы»****. Можно сказать, мы бежали из родной деревни (приедем туда впервые только через двадцать лет): Гена уехал в Москву на следующий же день после похорон мамы (я до сих пор считаю, что это спасло ему жизнь), я осталась на два месяца. Мне надо было как можно быстрее продать дом и ехать в Москву продолжать учебу. А моя сестра Луиза, инвалид I группы, осталась со мной. Мама не говорила прямо, но так воспитывала меня, что я с самого детства знала, что когда-нибудь (в далеком будущем) сестра останется на моих руках. Это и случилось. История Луизы драматична. В 1940–1941 годах наша семья некоторое время жила в Карело-Финской  Республике: я думаю, у отца было желание подальше скрыться от сталинского террора, поэтому при первой же возможности уехать он воспользовался моментом. Когда началась финская война, пришлось бежать оттуда. Во время бегства трехлетняя Луиза была тяжело контужена. Все думали, что она умерла. Когда стали хоронить ее, она открыла глаза. «Она стала совсем другая», – вспоминала потом мама. Добравшись до Чувашии, родители показали ее врачам. Те поставили диагноз: заболевание с детства, олигофрения. Вскоре началась Великая Отечественная война. Врачебная помощь была недоступна. Все – на фронт, все – для фронта. Осталась наша Лиза (давно зовем ее так) странно-больной: с одной стороны, она беспомощна, у нее слабое сердце, она не умеет ни читать, ни писать, может исполнять только самую простую работу (допустим, принести дров, но не может растопить печь), с другой стороны, ее первозданное богатство (чистота, кротость, детская доверчивость, незнание и неприятие зла, любовь к природе – вот кто истинно восхваляет творение Господне! – а всякая живность так и льнет к ней, ласковой и тихой), не корректированное цивилизацией, так велико, что своим существованием она ежечасно противостоит жестокости и облагораживает мир. Не скажу, что я плохой человек, но если бы в нашей семье не было Луизы, если бы ее не было рядом, я была бы гораздо хуже.
В деревне же нашу Луизу прозвали дурочкой. Я уже в пять-шесть лет понимала, кого так называют: в трех верстах от нашей деревни находился инвалидный дом, оттуда время от времени приходила за подаянием молодая миловидная женщина, вся в лохмотьях, за нее цеплялись трое малышей (видно, погодки, наверное, им было четыре, три и два годика). Ее-то и звали дурочкой. Из разговора взрослых я знала, что на таких взваливают грязную, тяжелую работу, их насилуют, они рано умирают. Это была первая рана, нанесенная мне. Сколько себя помню, только услышу, что нашу Луизу называют дурочкой, тут же кидаюсь в бой, защищая ее и кулаками, и зубами. И не спускала с нее глаз. В любое время дня и ночи спроси у меня, где находится сестра, я могла (и могу) дать точный ответ. Я поняла раз и навсегда: чтобы мне было хорошо, должно быть хорошо моей сестре.
За день до своей смерти мама благословила нас, мы к ней заходили по старшинству: сначала Гена, потом Луиза, а затем уже я. Что говорила она брату и сестре, не знаю, но первое, что наказала мне мама: «Луизу в инвалидный дом не отдавайте». Конечно, она и сама была уверена, что мы ее не бросим, но сейчас для нее важно было услышать от меня вслух произнесенную клятву: «Луиза всегда будет со мной».

Я продала наш дом. На эти деньги (кстати, небольшие) надо было купить какое-нибудь жилье, пусть самое плохое, лишь бы была крыша. Брат, который скитался в Москве по чужим углам, с помощью друзей нашел часть деревенского дома. Мне нужно было срочно ехать в Москву, решать вместе с ним эту проблему. Пока что Луизу некуда было взять. Я решилась оставить ее у одной родственницы. Эта разлука – одна из тяжелейших в моей жизни. Даже страшно было подумать, что ей предстоит пожить в чужом доме, она ведь росла и жила с нами защищенной, любимой, у нее не было комплекса неполноценности, она не считала себя больной, а другие – все – считали неполноценной. Единственное мое утешение было – оставляю ее на время. Я хотела, чтобы она знала и не сомневалась в этом, поэтому несколько раз объяснила: «Я уеду. Я постараюсь вернуться как можно скорее. Но  если меня не будет долго, ты не бойся, никогда не бойся, я обязательно, обязательно приеду за тобой». У нас в семье все черноглазые, она одна такая голубоглазая, смотреть мне в эти глаза, ставшие вдруг сиротливыми, было невыносимо тяжело…
Жилье (две крохотные комнаты деревенского дома, одна из которых была перестроена из сарая) находилось по странному адресу: город Москва, деревня Троице-Голенищево, дом 65. Это была настоящая деревня с захудалыми домишками, в пятнадцати минутах от Киевского вокзала, напротив Мосфильма. Деревенские жители работали в колхозе, сразу же за улицами простирались овощные поля. Но денег не хватало на покупку даже такого жилища. Брат с нетерпением ждал гонорар, причитающийся ему за перевод поэмы А.Твардовского «Василий Теркин». Твардовский – главный редактор журнала «Новый мир», лауреат Ленинской премии и трижды лауреат Сталинской премии – знал об этом переводе.  Поэтому в Чувашском книжном издательстве вынуждены были издать книгу. Но она вышла без указания фамилии переводчика. Очень долгое время Гена не мог получить гонорара, наверное, чиновники от литературы «не знали», кому и как послать его. Сейчас эти деньги помогли – набралась нужная сумма. Но встала преграда: хотя дома были частные, хозяева не имели права их продавать. Говорили, что со временем эту деревню снесут, так и случилось через несколько лет, сейчас на этом месте расположены посольства нескольких государств. Наша покупка повисла в воздухе.
А тут пришло анонимное письмо. Содержание его было предельно коротким и ошеломляющим. Кто-то – действительно доброжелатель – сообщал мне, что родственница, у которой я оставила сестру, частенько выпивает, у нее собираются посторонние мужики (написано было именно так). Более страшного письма и представить было невозможно. Я сорвалась и поехала. Это было зимой, стоял трескучий мороз. Никогда не забуду: приехала, открываю калитку и вижу Луизу – в резиновых сапогах в такой мороз! – она снимает солому с сарая. Надо было видеть ее глаза, услышать ее вскрик: «Ты приехала за мной!» Мы обнялись. Может быть, я говорю нелепо, но мне кажется, когда люди  т а к  радуются, когда они  т а к  счастливы, и ангелы поют на небесах. Потом уже, когда мы сидели в вагоне московского поезда, Лиза сообщила шепотом как великую тайну: «Тебя не было долго, долго, но я не боялась, потому что знала, что ты обязательно приедешь».  Я привезла ее в тот дом, (а куда еще – некуда!). Я была уверена, что хозяева – простые русские крестьяне – не оставят нас на улице. Они приняли очень радушно, а Лиза у них сразу же стала как родная. Вопрос встал ребром – если уж купля-продажа запрещена, надо искать другой выход, мы во что бы то ни стало должны добиться законного основания жить в этом доме. Единственный способ – заключить фиктивный брак с сыном хозяев. Их старший сын (звали его Виктор) был уголовник, можно сказать, он не покидал тюремных стен. Выйдет оттуда, погуляет на воле и опять за решетку. А в это время он как раз был на свободе. Я решилась на этот брак. Какой бы ни был человек, но сущность его – образ Божий – все-таки сохраняется. Когда мы вышли из ЗАГСа, этот человек сказал: «Теперь вы можете жить спокойно. Но тебе надо будет выходить замуж по-настоящему, значит, нужен будет развод со мной. Сейчас я уйду в тюрьму, но на сей раз постараюсь выйти оттуда пораньше. Как выйду, сразу сообщу тебе, и мы  разведемся». Он вернулся через полгода. И мы сразу приступили к общему делу. Помню все до мелочей. Идем в суд. Виктор мне говорит: «Для развода нужна причина, что скажем?» – «Вали все на меня, скажи, что я никудышная жена, жить со мной невозможно». – «Будет сделано». Получилось, он выступил с речью. Мне казалось, он даже был рад, что представился случай высказаться перед представителями закона обо всех горестях (наверное, их было немало), нанесенных ему миром. Он обвинял мир в моем лице – благо, адресат (то есть я) стоял рядом с ним. Я половину слов его не поняла, это был шквал тюремного жаргона, а каждое обвинение он завершал фразой: «И тогда не помогла мне, тварь!». Говорит, говорит, и опять рефреном: «И тогда не помогла мне, паскуда последняя!». Мне становилось его жалко. Лавина обвинений продолжалась, его монолог невозможно было прервать, остановить, пока сам не замолчал… Нас не стали мирить. Развели без единого вопроса. Вышли на улицу. Виктор: «Обиделась? Ты же хорошая, а я тебя так позорил». – «Ничего». – «Если «ничего», то давай угощай меня – какое дело сделали! Тут рядом есть столовая, пойдем, раздавим пузырь».– «Не могу, меня Лиза ждет».– «Ну-у… Моя маманя говорит, что ваша Лиза святая. Тогда гони денежку!» Я дала ему сколько-то рублей на водку. И мы искренне пожали друг-другу руки. Больше я его никогда не видела.
Были трудности и испытания, но в этом доме мы жили очень счастливо. Помню, в первый же день брат взял у хозяев две короткие неструганые доски, проволоку, несколько гвоздей, смастерил из них книжную полку и повесил ее на стену. С какой радостью он ставил на эту полку свои любимые книги! А над полкой повесил портрет Ф. Достоевского, эта была всего лишь вырезка из альбома или  книги. Мы же с Лизой затопили печку пахнущими лесом дровами, поставили на плиту чайник с водой. Горящая печка всегда вносит особый уют. Нас, выросших с мамой в деревянном доме с доброй печкой, всегда сопровождал этот уют, и сейчас он будто вошел в дом некой ощутимой струей. Мы режем хлеб. Закипел чайник. Садимся за стол. Стоит ясная морозная ночь, на окнах нет занавесок, нам видно небо, усыпанное звездами. Мы пьем чай со звездами. Основу этого счастья составляло то, что мы – все трое – были вместе. Гена часто говорил, что он видел братьев и сестер, которые были абсолютно чужие друг другу (он их называл несчастнейшими людьми), а мы – как единое целое.

Я окончила Тимирязевскую академию и уже работала в лаборатории бионики при  I-м  медицинском институте им. И. Сеченова, как неожиданно для себя самой (сейчас я считаю, что ни с того ни с сего ничего не происходит), написала экспромтом маленькую детскую книжку, потом –  и рассказ (на родном языке). Их сразу напечатали. Одобрили мой труд и крупные чувашские писатели. Я не испытывала радости, скорее досаду: у меня была любимая работа, я никогда не мечтала быть писателем. А когда брат сказал: «Какой дебют! От тебя ждут новых рассказов!», даже испугалась – что же я наделала, зачем сунула голову в этот суматошный огонь. Странное состояние: я не хочу этим заниматься, но уже занимаюсь – как бы механически – упорно иду по новому для себя пути. Более того, чтобы быть поближе к литературе, я оставила любимую работу и устроилась во Всесоюзную государственную библиотеку иностранной литературы, где проработала двадцать лет: сначала старшим редактором в научном отделе как биолог-переводчик, а потом в выставочном отделе готовила книжно-иллюстративные выставки.
Если уж я пишу на чувашском языке, мне следует знать его досконально. В нашем краю все прекрасно говорят (вернее, говорили, сейчас в чувашскую речь активно, я бы сказала «агрессивно»,  включаются русские слова), к тому же литературным языком является низовой  диалект, как раз тот, на котором говорят у нас в районе. Это значило, что у меня хорошая основа. Я нашла и приобрела 17-томный чувашско-русский словарь Н.И. Ашмарина. С тех пор он стал моей любимой книгой, я могу открыть любой том в любом месте и с упоением читать его как увлекательный роман. Дело в том, что великий ученый дает не только перевод слова и приводит множество примеров из дореволюционного языка (как же говорили наши предки!), но и описывает народные обычаи и нравы, подробно объясняет устройство построек и сооружений, орудий труда, составляющих крестьянский быт. Безусловно, тысячи и тысячи благодарственных восклицаний выпало на долю этого шедевра: «Как же богат наш язык!» Потом, когда через тридцать лет я буду переводить Библию, мне часто будет приходить на ум одна и та же мысль: «Наверное, этот язык был сотворен специально для перевода Священного Писания». Если даже в нынешней речи не находилось точного слова для перевода, я была уверена, что оно есть, просто мы его забыли. Именно в этом словаре я находила преданные забвению слова (сегодня их смысл передается другими, но они описательного характера). Так «ожили» слова, означающие потоп, проказу, свидетеля, наказание, щит, заклятие и др., придающие тексту оттенок древности.
В Чувашском книжном издательстве вышло несколько моих книг. Но не было никакого переводческого опыта. Однако в скором времени такой опыт появится. В 1978–1983 и 1989–1993 годах в Москве, в Театральном училище им. М.С. Щепкина учились будущие чувашские артисты. Их обучение было своеобразное: все предметы они проходили на русском языке, но на сцене (сценическая речь, исполнение ролей) должны были говорить только на родном. Поэтому по мере преподавания им чувашского языка мне приходилось готовить разнообразный учебный материал – переводить на чувашский язык  тексты из мировой и современной литературы (прозу, поэзию, драматургию). А в 1991 году на конкурсе радиостанции «Немецкая волна» (ФРГ, г. Кельн) мой автобиографический рассказ «Кусок хлеба» был признан лучшим среди 1683 рассказов. Позже по нему в Германии поставили радиопьесу, ее передают до сих пор (это внесет свою лепту при издании Книг Премудрости на чувашском языке).
Так что можно сказать, что к тому времени, когда вновь приступили к переводу Библии на чувашский язык, я была достаточно хорошо подготовлена для этой работы.

О том, что в Чебоксарах создается переводческая группа, мне, жившей в Москве, сообщила Олимпиада Васильевна Таллерова. Она была человеком верующим, воцерковленным, много лет проработала в Чувашском книжном издательстве. Ее в группу переводчиков пригласил священник Илия Карлинов, который принимал активное участие в организации данного дела. Незадолго перед этим он вместе с О. Таллеровой выпустил Часослов и Канонник на чувашском языке, так что о. Илия возлагал на нее большие надежды. Олимпиада же, будучи в свое время редактором моих книг и хорошо знавшая мое творчество, сразу предложила включить мою кандидатуру в число переводчиков. Но чебоксарские писатели были категорически против. А о. Илия меня не знал. Как бы Олимпиада не настаивала, «большинство» не уступало. Я же восприняла перевод Библии как свою обязанность. А обязанности надо выполнять. Это не давало мне покоя. Я вновь звонила в Чебоксары и вновь получала отказ. Прошло уже три месяца, в Чебоксарах приступили к переводу. У меня было такое ощущение, что я не имею права остаться в стороне. И вот однажды набираю номер телефона Олимпиады (сама же понятия не имею, о чем буду говорить; и позже будут происходить такие ситуации, когда решение – причем самое верное! – появится как бы само собой, без моего усилия). Говорю: «Олимпиада, больше за меня не ходатайствуй. Когда все соберетесь, скажи только одну фразу: «Ева Лисина была бы хорошим переводчиком Библии. Она – надежный, трудолюбивый человек. Раз вы отказываетесь от такого переводчика, я решила не участвовать в этом проекте». Не знаю, как прошло у них это собрание, но через два дня мне позвонила сама Олимпиада: «Приезжай, тебя включили в группу». Я сразу же поехала в Чебоксары, о. Илия и коллеги приняли меня очень радушно. О. Илия вручил мне Библию и поручил переводить Книгу Чисел. Тогда я спросила у одного коллеги: «Трудно ли переводить Библию?» – «Легко! У тебя есть пишущая машинка? Сразу на ней и печатай!». Я не могла в это поверить. Но… Но когда приехала в Москву и приступила к переводу Книги Чисел, моя рука не успевала писать то, что «диктовала» голова. Все понятно, все ясно, никаких вопросов. Временами еще промелькнет восторженная мысль: «Все-таки язык я знаю хорошо!» Перевод был завершен очень быстро. Все переписала набело, черновики выбросила – работа готова. К тому же, я была уверена, что перевод мой – замечательный. Я очень люблю последнее редактирование своей рукописи: проверяешь текст на звучание, меняешь некоторые слова, одним словом, из автора превращаешься в жесткого редактора – эта стадия доставляет мне истинное удовольствие. Но сначала надо подождать, чтобы рукопись «остыла». Вот дней через десять, предвкушая такое удовольствие, беру в руки папку со своим переводом, открываю ее – а там лежит стопка белоснежной бумаги. Я сначала подумала, что перепутала папки. Но папка была та самая… Ничего не понимая, начинаю лихорадочно листать, только в самом конце рукописи, на пяти-шести страницах, проступают следы букв. Я испытала полный шок. Потом пошла в магазин, где покупала канцелярские товары. Там объяснили, что бывают такие стержни для ручек: написанное ими через некоторое время полностью обесцвечивается. Оказалось, я пользовалась именно такими.
Через несколько дней я начала переводить заново. От первоначального перевода не помнила ничего, черновиков не осталось. Пришлось начинать с чистого листа. Работа шла еле-еле, возникало много вопросов (я их записывала на отдельных страницах, а потом, когда доходила очередь до редактирования перевода совместно с богословским редактором  – в данном случае с научным консультантом ОБО по чувашскому переводческому проекту протоиереем Сергием Овсянниковым –  являлась к нему с массой вопросов). Я испытала свое полное бессилие и неумение, все время повторяла: «Господи, прости меня!», «Господи, вразуми меня!», «Господи, помоги мне!».
Сначала я этот случай восприняла как некое несчастье, а если подумать, это было настоящее счастье: в самом начале работы поставить человека на правильную стезю, испепелить его самодовольство, показать ему его немощь, вместо «легкости» открыть цену терпению и настоящему – тяжелому – труду. Этот урок вызывает во мне глубочайшую благодарность, я приняла его как высшее благо и стала очень внимательной к библейскому тексту.
РБО проводило учебные семинары для переводчиков, мы слушали лекции, были у нас и практические занятия – мы переводили тексты из разных Книг Библии и анализировали их.

Перед чувашскими переводчиками стояло много проблем, важнейшая из них – перевести слово «Господь» (вернее, убедить всех, в первую очередь членов Чувашской библейской комиссии – священников – в необходимости перевести его). Почему-то яковлевцы не переводили это слово, «Бог» и «Господь» переведены одним словом «Турё», обозначающим «Бог». Яковлевцы не могли не знать, что означает это слово и что весь мир его переводит. Конечно, для передачи на чувашском наиболее подходящим являлось слово «Ху=а» («Хозяин», «Господин»). Но почему же И. Яковлев не использовал его? По этому поводу можно привести мнение классика чувашской поэзии Г. Айги, которому тоже было небезразлично духовное просвещение чувашей и перевод Священного Писания на родной язык. Он считал, что если бы И. Яковлев слово «Господь» перевел как «Ху=а», его переводы могли и не увидеть свет. Или даже уничтожили бы перевод, а самого Яковлева сочли контрреволюционером. Потому что тогда в России усилилась классовая вражда (главный лозунг того времени: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»), назревала революция, и дотоле всегда почитаемое слово «Ху=а» стало нарицательным. Поэтому И. Яковлев вынужден был переводить так, а не иначе. Только таким образом он мог донести до чувашей Слово Божие.
А сейчас, через сто лет, когда переводчики предложили слово «Ху=а», эта история обернулась другой стороной. Нам говорили: «Мы этого никогда не слыхали!», «Сам Яковлев не переводил так, а вы…», «Среди верующих может произойти раскол!».
Шли горячие обсуждения. Предопределено было, чтобы Библия в переводе на чувашский язык (действительно, эпохальное событие в жизни чувашского народа! Важная страница в истории Библии!) появилась именно при митрополите Чебоксарском и Чувашском Варнаве. Твердо, без капли сомнения могу сказать: в деле перевода Библии нет ничего случайного, все поступки, скрытые мысли, усердие, лень, лицемерие – все находится под оком Господа. Можно знать язык, можно понимать текст, но без о с о б о й помощи переводить Библию невозможно (конечно, я говорю о хорошем переводе). В нашем случае эта особая помощь шла через Митрополита Варнаву. В наших дискуссиях Владыка участвовал, но почти не говорил, более всего внимал. И вот на одной из первых дискуссий раздался властный и суровый голос: «Вы не думаете о будущем! Мы все умрем. Но Библия останется: она вечная книга. Ее будут читать новые поколения. Она должна быть переведена точно, так, как написана. Давайте же не будем мешать переводчикам – пусть работают спокойно, они знают свое дело. А потом посмотрим». Именно в эту минуту я поверила раз и навсегда: чувашская Библия будет. Какие бы трудности нас не ожидали, когда с нами будет Владыка, такая надежная стена, они будут преодолены. Обсуждений было много, иногда Владыка вставлял такую фразу: «Я чувашский язык не понимаю». Пусть простят меня, но мне казалось, что в этот момент в его глазах блестит хитринка, словно этой фразой он останавливал наше «многословие» и говорил: «Разрешайте вопросы и двигайтесь дальше». Я же  думала: «Слава Богу, что он не знает чувашского, в противном случае мы втянули бы его в наши нескончаемые споры, затянули бы перевод» (и до сих пор так думаю). И мы шли дальше. С трудом.

Мне хотелось узнать мнение людей о своем переводе. С этой целью я поехала (вместе с Лизой) в деревню к своей двоюродной сестре Серафиме (она была любимой племянницей моей мамы, ей было тогда под семьдесят). Ее чувашский язык – чистый, без единого чужого слова, богатый, певучий – всегда поражал меня, хотелось слушать и слушать. Прекрасно разговаривали и ее муж, и их дети.
Чтение Библии назначили на следующий день. Этот день хозяева постарались превратить в праздничный. Какая прекрасная прелюдия – с утра мы с дядей пошли в лес за орехами. Беседовать с ним доставляло мне одно удовольствие, это был поистине мудрый человек с сильным характером. Когда мы вернулись из леса, уже была истоплена баня, Серафима аппа*****  напекла пирогов и ватрушек, пыхтел самовар.
Вымылись в бане. В деревенском доме из сосновых бревен – уют особенный: на первое место выступает не роскошь, не удобства, а простая и естественная чистота. Она дает удивительное чувство комфорта – хорошо тебе в этом доме, словно и ты – его часть.
Читаю. Слушают дядя, Лиза и Серафима аппа. Моя двоюродная сестра улыбнулась, кивнула головой и сказала: «Ах, как хорошо!». Я читала 22–24 главы Книги Чисел – историю про Валаама. Было видно, что аппа очень довольна. А вот дядя мрачнел и мрачнел. Когда я закончила чтение, первой заговорила Серафима аппа: «Как хорошо – все ясно, все понятно! Библия нужна каждому, ее должен понимать каждый, так и переводи!».
А дядя посмотрел на нас строго и вынес суровый вердикт: «Переводить Библию ты можешь. Это факт. Но Библию нельзя так переводить. Что же у тебя все ясно, все понятно? Библия – книга таинственная, не надо, чтобы все было понятно. Запусти туману, да погуще!».
Когда же мы с Лизой уезжали обратно в Чебоксары, аппа и дядя «обрабатывали» меня по отдельности. «Не слушай ты его, старого! – сказала Серафима аппа. – Ишь ты, подавай ему туману. Переводи именно так, чтоб каждому было понятно». Потом вполголоса: «Еще много переводить?» – «Много». Совсем тихо: «Вот когда подойдешь к концу, когда останется самая малость, сама не переводи, отдай другому человеку, пусть другой переводит». – «Почему?» – «А ты разве не знаешь? Поверье такое есть: кто до конца прочтет Библию, тот разума лишится. А тебе не только прочесть, а перевести надо. Смотри, будь осторожней – тебе еще жить и жить». Да, такое поверье существует, но оно меня не пугает. Дядя же так напутствовал: «Не забывай, что я тебе сказал. И помни – твой труд коснется всего рода». Последнюю фразу надо было понимать так: «Смотри, работу выполни достойно, в противном случае опозоришь весь наш род». Дядя всегда оберегал честь своего рода, того же требовал от всех членов семьи.
Мне кажется, они оба были правы.

Мы, все четверо переводчиков, были писателями: параллельно с переводом Библии занимались и литературной деятельностью. Это достаточно суетливо: хочется написать и повесть, и рассказ, надо найти время и для перевода Священного Писания. По крайней мере, со мною было так. Брат и друзья тоже напоминали: «Ты хороший прозаик, нельзя, нельзя забывать литературу». Так продолжалось до 1995 года. Решилась эта проблема неожиданно, своеобразно и навсегда. В январе-феврале 1995 года я в числе солдатских матерей побывала в Чечне, искала там своего бывшего студента. Мой «Чеченский дневник» был напечатан в журнале «Дружба народов»******. Потом читатели говорили, что в одном месте автор не договаривает, пропускает что-то важное. «Важное» было вот что… Я оказалась в воинской части, которая стояла у селения Толстой-Юрт: танки, БТРы, КАМАЗы – до самого горизонта. По всему краю полигона была вырыта узкая траншея – «граница». В тех краях темнеет очень рано, пока я ходила по полигону, настала ночь. Оттуда меня вывел офицер с карманным фонарем. На полигоне был кое-какой свет, вышли оттуда – непроглядная тьма! Мне до сих пор кажется, что такой темноты я никогда не видела. Я попросила у офицера карманный фонарик, он ответил: «Не положено. Идите по дороге, не сворачивайте никуда, поля заминированы». В те дни стоял туман, сырой да такой густой, что казалось, его можно резать ножом: когда мы знакомились со списком раненых, недаром там наравне с огнестрельными ранениями стояли бесконечные «обморожения». И вот я стою в полной темноте и в непроглядном тумане. Куда идти? Делаю несколько шагов и проваливаюсь в кювет, превращенный солдатами в отхожее место. Выкарабкиваюсь, проверяю – ноги целы. Кричу: «Помогите!» Кто поможет? Ужас, смертельный ужас объял меня. Что может делать человек в таком положении? Только молиться. «Господи, оставь меня в живых ради моей сестры». Я говорила Господу абсолютную правду: моей сестре без меня было бы очень плохо. И я чувствовала – Господь слышит меня. Как только я произнесла эти слова, за моей спиной встал Кто-то. Мне казалось, это Огонь, который доходит до неба. Этот Огонь окружил меня с трех сторон, пронизывая насквозь. Я могу назвать этот Огонь еще Любовью, бесконечной и милосердной Любовью… Потоком лились слезы… Никогда я не испытывала такого счастья, выразить его человеческими словами невозможно. И это была такая Сила, такая Правда, что перед ней многое превращалось в ничто. Это был живой Огонь, я спиной чувствовала Его дыхание, поэтому чуть-чуть наклонялась назад, но повернись лицом – испепелилась бы… Не знаю, сколько минут это продолжалось. Вдруг со стороны полигона в мою сторону начали пускать ракеты. Вот я увидела селение, повернулась в ту сторону, потом стою, жду следующей ракеты, пройду несколько шагов и опять жду – вот так и дошла до того чеченского дома, где мы – несколько солдатских матерей – нашли самый добрый приют. Об этом я даже не могла рассказывать, потому что не могла найти нужных слов. Вернувшись через несколько дней домой в Москву, чтобы остаться наедине с этим воспоминанием, я заходила в свою маленькую комнату. Как только садилась за письменный стол и клала голову на руки, тот Огонь  – уже не такой, как в поле, – возвращался на миг, лились слезы, и сознание необъятной Любви вновь потрясало меня. Так продолжалось несколько дней, потом Огонь ушел, я почувствовала себя полностью опустошенной, будто от меня осталась одна оболочка…
Через несколько дней я поехала в Санкт-Петербургское отделение РБО, где мне предстояло вместе с о. Сергием (Овсянниковым) редактировать переведенную мной Книгу пророка Иезекииля.                  О. Сергий знал, что я была в Чечне, и попросил рассказать об этом. Когда же я поведала о том, что произошло на полигоне, священник прослезился… Потом сказал: «Запомните, то, что Вы сказали Господу, есть сердечная молитва». Вот после этого события мое «служение двум господам» было прекращено раз и навсегда. Я могу сказать совершенно искренне: по-настоящему я начала переводить Библию после 1995 года. Интересно, меня больше никто не смущал  напоминанием о литературе, а брат все чаще и чаще подбадривал: «Ты выбрала правильное».

Дальнейшее в моей жизни происходило как бы само собой. Порой очень серьезные вопросы решались словно бы автоматически, без моего обдумывания. Так случилось во время встречи с о. Сергием. После совместного редактирования я уже уезжала на вокзал, чтобы ехать домой, осталось буквально несколько свободных минут. О. Сергий говорит: «Ну что, Ева Николаевна, будем издавать Книги Малых пророков!» Я и не знала об этом – Книги были переведены чебоксарскими коллегами. Я обрадовалась: «Отец Сергий, покажите мне, пожалуйста, хотя бы одну книгу». Он дал Книги пророков Иоля и Наума. Я даже не вчиталась, только просмотрела и испытала как бы чувство облегчения: «Слава Богу, что не успели их издать!». А в следующую минуту пронзил страх: «Как же близко мы стоим к беде – если бы издали в таком виде, нас ожидал бы полный провал!». «Что-то не так?» – спросил о. Сергий с тревогой. Я не знала, что и как сказать. «Вот что, – решил о. Сергий, – я Вам дам еще несколько Книг, приедете домой, прочтите их внимательно, я Вам позвоню, и Вы сообщите свое мнение». Он позвонил. Я ответила: «В таком виде нельзя печатать. Покажите их еще кому-нибудь». А через несколько дней о. Сергий позвонил вновь: «Мы отправляем Вам все Книги. Просим Вас отредактировать их и подготовить к изданию». Я в тот же день позвонила в Чебоксары Олимпиаде: «Мне надо редактировать Книги Малых пророков – я еду в Чебоксары». – «Куда?» – «Не знаю… – и вдруг нахожу выход. – Там есть женский монастырь, позвони туда, может быть, примут меня…» – «Кто тебя возьмет?» – «А ты пойди и объясни игуменье». Потом Олимпиада позвонила мне с явным удивлением: «Знаешь, матушка Сергия сразу же согласилась, сказала, что ты можешь приехать хоть сегодня». И я поехала. Пока что Лизу оставила у своей дочери. Приехала в монастырь, зашла в храм, а там служба идет. Я никого не знаю, даже не разбираюсь, кто монахиня, а кто послушница. Подошла к одной из них и спрашиваю: «А где игуменья Сергия?» – «Вот она», – отвечает та, подзывая меня к матушке. – «Приехали?» – говорит игуменья Сергия (Рузавина), берет мою тележку, набитую книгами, и тащит ее по крутым лестницам в красный дом… Так я оказалась в Спасо-Преображенском женском монастыре в Чебоксарах. Это было счастливое время… Я очень люблю этот монастырь. Помню каждую беседу (конечно же, очень короткую) с сестрами, благодарна каждой из них. Монастырь во многом открыл мне глаза. Условия для перевода Библии там были идеальные. А работы оказалось много. При жесткой проверке прежних текстов стало ясно, что их придется переводить заново. Надо было учесть и опыт европейских изданий Библии во второй половине ХХ века, которые после открытия поэтических форм в Священном Писании все без исключения отражают стихотворную структуру (мы же все переводим в прозе). Недаром потом, на презентации издания Книг Малых пророков о. Сергий скажет: «От наших первых переводов остается только пепел». Это было поразительно: во время перевода Библии я ни разу (кроме исключительного случая при редактировании Книги пророка Иезекииля) не испытала усталости. Я ложилась спать только потому, что человеку требуется отдых.
Олимпиада нашла для меня замечательную помощницу                      Л.К. Егорову, трудолюбивую, верную, надежную. Она будет набирать мои рукописные страницы на компьютере, вносить в них бесконечные исправления – все будет выполняться качественно и в срок. А в тяжелые минуты (а их будет много) она первая и поддержит меня. Когда я жила в монастыре, мы работали с ней не только напряженно, но одновременно и радостно. Людмила прибегала ко мне поздно вечером (ворота монастыря уже были закрыты), через щель передавала то, что напечатала. Я же отдавала ей то, что перевела за день. Мне нужна была помощь чувашского филолога (хорошо бы поэт), который критически прочел бы мой перевод и вместе с которым можно было бы обсудить вопросы, касающиеся чувашского языка (РБО тоже настаивало, чтобы я по своему усмотрению нашла новых редакторов). Я обратилась к Геннадию Юмарту. Он сразу же согласился. Прекрасный поэт, литературовед, много лет работающий в Чувашском гуманитарном институте. Я питала к нему глубокое чувство благодарности: это был человек, который поддерживал моего брата Г. Айги в самые тяжелые годы, в каждое письмо к нему вкладывал три рубля – а в те годы на эти деньги можно было купить 200 гр сливочного масла, две буханки хлеба, две бутылки молока и пачку сигарет. Мы работали с ним слаженно, понимая друг друга с полуслова, поэтому работа продвигалась быстро. И вдруг – препятствие, беда… Он внезапно заболел, и наша совместная работа прекратилась. Но он понимал мое огорчение и решил помочь – вместо себя предложил другую кандидатуру (кстати, она оказалась очень удачной).
Редактирование Книг Малых пророков я все же довела до конца. Была сохранена и стихотворная структура. В эти дни ко мне заехал брат. Я дала ему несколько Книг, он прочел и высказал свое впечатление: «Словно бьются морские волны!».
Мы раздали перевод членам Чувашской Библейской комиссии. Пошла узнать их мнение. Сижу напротив четырех священников. У меня дрожали колени, да так, что я их придавливала ладонями. Разговор сразу же коснулся слова «Ху=а». Священники его не принимали. Об остальном и говорить не стали – встали и направились к выходу. А моя помощница Людмила (технический редактор издательства) уже договорилась с типографией представить туда на днях готовую рукопись. Прямо на глазах проваливалось наше дело! Тут невольно закричишь. Вот я и крикнула: «Вы куда? Вернитесь! Вернитесь!» Наверное, они оторопели (чтобы на них так кричать? Конечно, они такой дикости никогда не видели), вернулись и тихо уселись на свои места. Я тоже растерялась: «Господи, что это со мной?», «Господи, помоги!». Смотрю на наших священников и мое сердце обдало теплом: уж кто-кто, а они-то как ждут Священного Писания на родном языке! Это же благо, что они предельно внимательны к нашему переводу, заставляют взвешивать каждое слово, искать и находить самые правильные слова, они выступают как надежная стража – это ведь от благочестия, от ревности о Боге. Земной поклон им! «Я хотела бы знать ваше мнение о нашем переводе», – говорю я, и тут же получаю ответ. «А перевод хор-о-ош!» – сказал один из них, а другие сразу подхватили: «Хорош, хорош перевод – а как читается, все понятно, ясно!» Я: «Мы уже готовимся издать эту книгу. Я пришла за вашим благословением». – «А мы дадим Вам благословение. Печатайте, только без этого слова». Вдруг я осознаю, что не надо биться головой об стенку, надо                 п о д о ж д а т ь. «Хорошо, мы сделаем так, как вы предлагаете», – говорю я. А в скором времени мы будем им благодарны – ведь найдется другое слово, более точное, более возвышенное.
Книги Малых пророков вышли в 1998 году. Это был истинный праздник. На презентацию, конечно же, приехал и о. Сергий Овсянников. В прощальной беседе мы вспомнили незабываемое событие в Чечне. Тогда он нарисовал на столе большой круг и сказал: «Вот круг. Вы увидели Огонь на самом краю этого круга, и это потрясло Вас. Представляете, какой же Огонь в середине!». Я задала ему очень наивный, и, наверное, неуместный вопрос: «Когда-нибудь я испытаю это вновь?». Священник только улыбнулся: «Вам надо быть верным Господу и трудиться во славу Его!».
А тем временем РБО без указания фамилий переводчиков раздало наши переводы чувашским филологам на рецензирование. Я потом ознакомилась с рецензиями: кроме одной (она принадлежала М. И. Скворцову – известному языковеду, автору нескольких – прекрасных! – словарей) все были положительные (чуть ли не хвалебные) и оставляли странное впечатление, будто авторы судят о чувашском переводе, не прочитав Библию. Я потом спросила у одного рецензента, сравнивал ли он чувашский перевод с библейским текстом. Ответ был обескураживающий: «А где мы могли прочитать Библию?». (Это сейчас кажется странным, а тогда найти Библию действительно было большой проблемой.) А рецензия М. Скворцова была суровой (но правильной), от наших переводов он не оставлял камня на камне, положительную оценку дал только одной работе.
    
Если считать яковлевские и наши переводы, то к концу 1996 года все Книги Библии так или иначе были переведены. Тогда РБО решило выбрать из нашей группы одного человека, чтобы он окончательно отредактировал все семьдесят семь книг Библии и подготовил их к печати. Выбор пал на меня. Чтоб выполнить возложенный на меня труд, понадобится четырнадцать лет.
Было уже ясно, что для пользы дела следует жить в Чебоксарах. Мы с сестрой переехали в этот город (надо сказать, все житейские хлопоты разрешались легко и быстро, как бы сами собой, без моих усилий). РБО сняло для меня квартиру. Самое главное – я здесь всегда буду чувствовать поддержку Владыки.
Пока же мы занимались Ветхим Заветом: готовились издать на чувашском языке  Пятикнижие. Яковлевской группой было переведено Бытие 1:1 – Числа 18:5. И. Яковлев в 1922 году смог отправить один экземпляр этого текста в Британское и Иностранное Библейское общество (БИБО), тем самым спас свой перевод, ведь тогда новая власть конфисковала труды И. Яковлева. В 1988 году Институт перевода Библии (Стокгольм) издал его под редакцией Бориса Араповича. При анализе этих книг выяснилось, что яковлевцы, чтобы всем было понятно, довольно часто переводили упрощенно, описательно; одни и те же выражения (очень существенные) в разных Книгах переводились по-разному (в Библии же они следуют четко одинаково, тем самым связывая нить повествования из Книги в Книгу); во многих местах наблюдается отсутствие нормированного литературного языка. Меня же ждала своеобразная радость «общения» с далеким коллегой. Из книг Пятикнижия в яковлевском переводе наиболее удачным был Левит. Он был тщательно отредактирован. Когда я переводила Книгу Чисел, еще не была знакома с яковлевским переводом. Мой перевод был совершенно самостоятельный. В «Числах» были выражения, очень трудные для перевода на чувашский язык. Я переводила их в разных вариантах, в конце концов, выбрала из них один. И вдруг в Левите я нахожу это выражение, слово в слово совпадающее с моим. Оказывается, и многие сложные слова мы переводили совершенно одинаково. Поклон тебе, мой далекий коллега! Переводчик интуитивно чувствует, где может возникнуть вопрос. Я ожидала, что когда-нибудь дойдет очередь до одного слова. Момент настал: «Что это такое?». Я же: «Помилуйте, это не мы, а сам Яковлев так переводит». В наших спорах бывало всякое, конечно, случались и немые сцены…
Для дальнейшей работы я пригласила литераторов А.А. Тимофеева и А.И. Дмитриева в качестве филологических редакторов. Их участие в чувашском проекте знаменательно. А. Тимофеев был совершенно мирским человеком, но в какой-то момент в нем произошел перелом, будто пробудилось и зажглось горячее сердце. Он полюбил библейский текст. Любовь эта была преданная, действенная. И не было ни капли лукавства. Для Библии он был готов выполнить любую работу. Тысячи страниц библейского текста вычитывал лучше всех. Он проработал в чувашском проекте три с половиной года и скончался скоропостижно. Когда я пришла в себя после горестной вести, мне подумалось: «Каким же чистым предстал он перед Господом!». У меня были причины для таких мыслей. За неделю до своей смерти Анатолий сообщил, что ему предлагают пост главного редактора журнала «Тёван Атёл» (Родная Волга) с хорошей зарплатой. Более суетливого места и представить невозможно. Анатолий был в растерянности. Мне показалось тогда, что он все же склонен принять предложение. Но случилась скоропостижная смерть. Я думаю, Господь уберег его от большого соблазна, взял к Себе чистым.
Буквально через несколько месяцев позвонили из больницы. Говорил А. Дмитриев. Голос был ровный, спокойный (обычно такой голос бывает после пережитого горя). Слова врезались в память: «Ева, мне ампутировали правую руку, но ты не исключай меня из библейской группы – я буду работать левой рукой». Действительно, Аристарх работал левой рукой. Потом он мне скажет, что работа с библейским текстом помогла ему преодолеть несчастье, укрепиться и почувствовать себя нужным человеком. Слава Богу, он и сейчас плодотворно работает в области литературы.
Был кропотливый (очень радостный!) вид работы: подбор точных чувашских слов для библейского текста.  В минуты испытаний я всегда приходила к Владыке Варнаве: «Владыка, благословите!». Если расшифровать эти слова, в них была мольба: «Владыка, помогите!», «Владыка, помолитесь о нас!». И каждый раз я возвращалась от Владыки с новыми силами.

РБО ценило яковлевский перевод, понимало его значение и перед нами ставило задачу максимально сохранить его. Но с тех пор прошло уже целое столетие. За это время значимо обогатился чувашский литературный язык, неимоверно возросла общая образованность народа. Поэтому наше редактирование превращалось в новый перевод.
Пятикнижие нельзя было издавать без перевода слова «Господь». На сей раз вместо слова «Ху=а» я предложила неологизм «+\лху=а». Он был образован по самому распространенному способу словообразования в чувашском языке, и его следует понимать как «Высший Хозяин».
Споры вспыхнули с новой силой. Пятикнижие планировали издать в 2000 году, но благословения на использование слова «+\лху=а» мы не могли получить. Тогда о. Сергий сказал (сколь много сделал этот священник для чувашской Библии!): «Значит, издадим на год позже. Сейчас следует поработать. Мы все обсуждаем в узком кругу. Надо выйти из этого круга, услышать мнение не одних, а многих. Надо уметь не только переводить, но и отстаивать свой перевод: надо давать интервью, выступать по радио». Он поручил мне написать большую статью с объяснением сложившейся ситуации в деле перевода Священного Писания на чувашский язык и обратиться ко всем за помощью в выборе главного слова для нашей Библии. Статья была напечатана в газете «Хыпар». Вскоре в этой же газете появились отзывы. Первыми слово «+\лху=а» приняли поэты и языковеды. Отрицательных отзывов не было, просто некоторые авторы были еще в растерянности от нового слова, советовали быть осторожными. В те дни мне позвонил известный ученый-языковед Н.П. Петров и, поздравив, сказал следующее: «Это именно то слово! Будьте спокойны. Нужно только время – «+\лху=а» будет принято всеми». Действительно, скоро это слово начало появляться в средствах массовой информации. Нам необходимо было знать, как будет восприниматься неологизм в деревнях (ведь основу чувашского населения составляют сельские жители). Для этого мы в разных селениях проводили апробацию нашего перевода. Это было необычайно интересно. Люди высказывались очень свободно, заинтересованно, радовались, что скоро будет чувашская Библия. Чтобы выразить их общее мнение  о «+\лху=а», приведу слова семидесятидвухлетней верующей крестьянки: «+\лху=а» – это хозяин, но особый хозяин – высший, главный, самый почитаемый. Это верное слово для Библии». После такого широкого обсуждения мы получили от Митрополита благословение на издание Пятикнижия. Оно появилось на свет в 2001 году.
Тогда я очень часто читала наши переводы по радио, особенно любила читать 38–42 главы Книги Иова.    
Яковлевской группой было переведено тринадцать Книг Ветхого Завета. Их все пришлось перевести заново. Наши переводы тоже требовали фундаментального редактирования. Особенно трудно было переводить и редактировать Книгу пророка Исайи. Будто вся тьма поднялась, чтобы прервать эту работу. Ни с того, ни с сего в моих волосах появились вши. Вывести их было невозможно. Работала я в прежнем темпе, но совершенно лишилась сна и отдыха. Обошла все аптеки – купила очень сильные химикаты. Моя родственница медсестра Надежда два раза обрабатывала мою голову. Бесполезно. Надежда была в шоке, говорила, что такого она никогда не видела и боялась, что я отравлюсь этими химикатами. Лиза же была спокойна. Все же я решила ее осмотреть. Как только коснулась ее головы, у меня вырвался крик возмущения: «Как вы смели напасть на такого человека?! Сгиньте! Сгиньте сейчас же!» Не знаю, в какой момент это случилось, но их не стало. Случались и другие внешние препятствия.
У нас по Книгам всегда было много вопросов, поэтому при совместной работе с богословскими редакторами в Санкт-Петербургском отделении РБО чувашский текст проходил двойную проверку: богословы жестко сверяли наш текст по древнееврейскому и греческому оригиналам, разрешали мои вопросы, возникающие в ходе работы. В чувашском проекте работали: консультант ОБО протоиерей Сергий Овсянников, региональный координатор ОБО по переводам доктор Саймон Крисп (Великобритания) и молодые российские экзегеты Д.Ф. Бумажнов, Ю.Н. Аржанов и А.В. Сизиков. Для чувашского проекта очень много сделал координатор переводческих проектов Санкт-Петербургского отделения А.В. Столяров: с любым вопросом в первую очередь я обращалась к нему, и всегда получала не формальную, а искреннюю помощь и поддержку.
В один из приездов на встречу с богословами заведующий кафедрой библеистики Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ) профессор А.А. Алексеев попросил меня прочесть перевод первой главы Книги Притчей Соломоновых. О своем впечатлении он написал Митрополиту Варнаве. Отзыв был такой: «Чувашский перевод последовательно передает стихотворную природу еврейского и греческого оригиналов Святого Писания. Некоторые особенности чувашского языка (такие, как аналитический глагол, систематическая постановка сказуемого в конце высказывания, а придаточных оборотов цели – впереди, длина слова, распределение словесного ударения) облегчают задачу построения ритмизированного стихотворного текста. В этом отношении достижения чувашского перевода и тех, кто трудился над ним, заслуживают восхищения и похвалы».

Шла напряженная работа. Мы беспокоились, как же будем издавать всю Библию – ведь мы (совсем маленькая группа) «захлебнемся» в таком объеме. У нас окончательно были готовы две части Библии (Книги Малых пророков и Пятикнижие). Надо бы издать еще третью часть – Книги Премудрости. Тогда спокойно выдержим ожидающий нас труд. Но в плане РБО издание этой книги не было предусмотрено. Значит, у нас нет никаких средств. Правда, руководство Санкт-Петербургского отделения обещало обсудить этот вопрос в центре, в Москве. На положительный результат надежды было мало. Вот я и решилась поискать деньги. Тогда в Чебоксарах только и было слышно: «Шоу!, Шоу!», везде пели и плясали, а спонсоров торжественно вызывали на сцену. Может быть, и нам помогут? Я целую неделю обзванивала богатых спонсоров, но ничего не добилась. Тогда решила пойти в министерство культуры, ведь в каждом выступлении чиновники этого ведомства гордились, что скоро чуваши станут вторым народом после русских, читающим Библию на родном языке. Казалось, шансы были большие. Беседую с одним чиновником. Все очень мило. Он радуется, что мы готовимся издать Книги Премудрости. И вдруг: «Ева Николаевна, давай составим редколлегию этой книги». – «Редколлегия есть». Чиновник даже испугался: «Уже составили?!» – «Нет, – сказала я и показала пальцем вверх, – редколлегия там!» Чиновник даже изменился в лице, и я поняла, что денег не видать… Вышла на улицу. Мне было так печально, тягостно-печально… Как сегодня помню, по проспекту Ленина мчатся машины, летят по сторонам комья грязи, а по краю дороги тянется узкая полоса чистейшего снега. После издания Пятикнижия на чувашском языке Дни творения так запечатлелись в моей душе, что когда я вижу чистое (дерево ли, родник ли, снег ли), всегда хочу сказать: «Слава Тебе, Господи, за Твое творение!». Увидев эту полоску чистого снега, что-то оживилось во мне, но вместо «Слава Тебе, Господи!» вырвались другие слова: «Господи, если Тебе угоден выход этой Книги, дай мне 70 тысяч!». Это было в пятницу, вечером я уезжала в Санкт-Петербург для богословского редактирования Книги пророка Исайи. Ехала через Москву, рано утром в субботу заехала домой, как обычно в таких случаях, спросила: «Ну, как дела?». И первое, что услышала: «Тебе пришли деньги!». Их было именно столько, сколько требовалось на издание Книг Премудрости. Это был гонорар за радиопьесу про мою сестру Лизу, написанную в 1992 году. А когда прибыла в Санкт-Петербург, директор сообщил, что, к великому сожалению, денег на издание Книг Премудрости не нашлось. Я ответила: «Деньги есть». Мне очень хотелось сказать, что деньги дала моя слабоумная сестра. Но промолчала. Книги Премудрости вышли в свет в 2004 году.
Во время работы над книгами Ветхого Завета я не испытывала усталости. Казалось, могу работать сутками. Ложилась спать только потому, что надо же человеку отдохнуть. Но однажды устала. Я тогда переводила Книгу пророка Иезекииля. Мне давно уже не давало покоя слово «сокровенный». Его можно было переводить по-разному, но ни один вариант не удовлетворял. Иногда чужое слово воспринимаешь очень остро. Не знаю, как относятся сами русские к этому слову, но во мне оно вызывает какие-то глубинные чувства. В данном же случае эту «глубину» и надо было выразить, но подходящего слова я не находила. В конце концов, очень устала и захотела спать. Вдруг у меня вырвались слова о помощи: «Иезекииль! Господь с кем говорил?! Не со мной же, с тобой! Ты знаешь это слово! Скажи мне его!». Моя щека только коснулась подушки, я почувствовала, как это слово медленно, физически вползает в мою голову. Оно было очень простым, народным и звучало прекрасно: чун т.п.нчи!
И настал день, когда книги Ветхого Завета на чувашском языке были готовы к изданию. На это ушло пятнадцать лет.

Я мечтала о том дне, когда приступлю к переводу и редактированию Нового Завета. Казалось, это будет счастливейшее время. Но все оказалось гораздо сложнее, а время это можно назвать испытующим. Дело в том, что в это время умер мой брат. Теперь, после кончины, его называют гениальным. Действительно, это выдающийся поэт. Он был для меня самым родным человеком, мы были близки духовно. После его смерти во мне вспыхнули упреки и обида на некоторых людей: мол, не уберегли моего брата. Ропот был постоянный, он мог появиться даже во время работы, за письменным столом. Это было так неожиданно для меня (можно сказать, даже страшно), я могу со всей ответственностью сказать, что работая в течение пятнадцати лет над переводом Ветхого Завета, я  н и к о г д а  не испытывала за письменным столом ни суетных мыслей, ни злости, ни упреков. Если они и бывали, то вне рабочего стола. Мне казалось раньше, что я нормальный человек, легко прощаю и сама с легкостью прошу прощения. Не помню, чтобы держала зло на кого-нибудь. А тут – дикость, нежелание прощать. Может быть, в таком состоянии можно перевести какое-нибудь художественное произведение, но Новый Завет требует другого состояния. Как можно перевести Нагорную проповедь Человеколюбца, когда ты не жалеешь, не любишь, не прощаешь ближнего? Это кощунство. Иначе говоря, такому переводчику (в данном случае мне) нельзя прикасаться к Евангелию. Я понимала, что с меня требуется. Разумом можно понимать, а как добиться этого, как привести себя в нормальное состояние?.. Если раньше я хотела посетить Святую Землю, чтобы «подготовить» себя к переводу Нового Завета, то сейчас это стало просто необходимым. Я не говорила о причинах, которые возникли так неожиданно и в таком виде, но обращаясь к господину Саймону Криспу, вновь и вновь просила о поездке. Проси то, что действительно нужно, и дано будет тебе. По ходатайству С. Криспа нашлись ресурсы (то, что оказало помощь Ирландское библейское общество, сыграет большую роль в «оттаивании» моей души: когда помогают люди, которых ты не знаешь, благодарность им бывает  о с о б а я, потому что от такой помощи теплеет душа, необъятный мир становится близким и кажется, что у нас везде есть братья и сестры). Поездка состоялась.
Опять же повторю: проси то, что действительно нужно, и дано будет тебе. Случилось так, что на следующий же день после приезда я исповедалась перед иеромонахом, который служил в Иерихоне. Исповедь была очень глубокая, жесткая, суровая. В то же время она была и сострадательная по отношению ко мне. Хорошо, что мы, паломники, возвращались в гостиницу в Вифлеем ночью, и в автобусе было темно, так что не видно было моего лица. А в моей душе была такая любовь (я всех люблю, я всех прощаю, простите меня!), что тихо, не переставая, лились слезы…
Через день нам предстояло подниматься на Синай. Я хотела подняться на эту гору своими ногами, без помощи бедуинов с верблюдами. На последнем отрезке пути было особенно тяжело. Ведь хорошо, когда тяжело, уж тогда мы непременно обратимся к Богу. Я шла с искренней мольбой: «Господи, помоги! Сделай так, чтобы я славила Твое Имя на вершине этой горы!». И поднялась…
…Мне уже хотелось сесть за рабочий стол и приступить к дальнейшей работе. Редактировать Новый Завет было и радостно (ведь мы подошли к последней части Библии!), и боязно (ведь эту Книгу перевели яковлевцы, она имеет непререкаемый авторитет, ее читают больше столетия, ею пользуются в храмах). С богословской точки зрения теперь эту Книгу проверял региональный координатор ОБО по переводам Саймон Крисп. Для этой цели он несколько раз приезжал в Чебоксары. Относясь необычайно внимательно к яковлевскому переводу, он требовал с меня подстрочного перевода каждой его строки. Потом все дословно, тщательно сравнивал с моим вариантом редактирования. Мы работали очень напряженно. Провели многократную сверку отдельных понятий с оригиналом – на греческом языке. В результате такого анализа в яковлевском переводе пришлось изменить некоторые слова и выражения.
На последней комиссии епархиального совета, которая состоялась 5 декабря 2008 года, все священники единогласно проголосовали за введение слова «+\лху=а». Работа постепенно подходила к концу.

Как сегодня помню этот день. Наверное, мне осталось работать пятнадцать-двадцать минут, когда моя сестра Лиза стала проситься на улицу погулять. Она никогда не настаивает на своем, но если – очень редко – случается такая минута, бесполезно ее отговаривать. Мы пошли гулять. Гуляли долго. Вернувшись, я действительно поработала не больше пятнадцати-двадцати минут. Когда поставила точку после последней – 77-й – Книги Библии, мой взгляд упал на часы. Было 17 часов 17 минут – 27 января. Мне тогда исполнялось 70 лет.
    Слава Богу за все!
2013 г.