Андрей Растворцев. Лешка.

Растворцев Андрей Васильевич (1958) родился в Амурской области, учился в Ленинграде, живет
в Чебоксарах. Работает начальником топографо-геодезической партии Средневолжского аэрогеодезического предприятия. Автор ряда поэтических сборников и книг для детей. Часто печатается в общероссийской литературной периодике.

«Каждого Господь вознесет в свое время…»
Г. Данелия

1

За ним пришли утром. Еще не было и пяти. Сначала послышался звук мотора подъезжающей машины, затем голоса у калитки. Он знал, что приходят по утрам, потому не удивился. Теплилась, правда, маленькая надежда, что это не они, и не за ним, но когда раздались бесцеремонно-сильные удары в дверь, последние капли надежды исчезли. Они. И именно за ним.
Отец Павел, облачившись в повседневный подрясник, подождал, пока приберет себя испуганная жена, откинул хлипкий крючок и отворил дверь.
На крыльце стояли трое. В форме, при оружии. ЧК. Конечно, теперь они прозывались НКВД, но ему было проще думать старыми понятиями, да и сути дела это не меняло – что ЧК, что НКВД.
Всех троих он знал. Знал давно. Городок-то небольшой. А самого молодого, что был при винтовке, Лешку Полунина, даже со дня его рождения. Их семьи были связаны какими-то очень дальними узами, да и крестил он его…
Высокий и худой, с вытянутым лошадиным лицом, старший лейтенант госбезопасности Авдей Кудашов ткнул в лицо отца Павла какой-то серый лист с машинописным текстом, и, словно не узнавая, спросил:
– Гражданин Артемьев? Павел Александрович? 1886 года рождения?
Павел Александрович слегка наклонил седую голову:
– Да. Я, Артемьев Павел Александрович. Рожден в 1886 году от Рождества Христова. Чем обязан такому раннему визиту?
Кудашов хохотнул, словно батюшка сказал что-то смешное:
– Арестован ты, Артемьев. Вот и ордер имеется. И до вас, поповское отродье, очередь дошла. Давно нужно было к ногтю прижать, да власть наша Советская добрая шибко, все думала, образумитесь вы, перестанете людей с пути светлого сбивать. Да видать, не в коня корм – все злобствуете, заговоры плетете. Ну, да ничего – хана вам теперь. Еще кто дома есть?
И, не дождавшись ответа, бесцеремонно оттерев отца Павла от двери, ступил в дом. Следом, ведя впереди себя Павла Александровича, вошли остальные.
Войдя в залу и встретив ничего не понимающий взгляд матушки Агаты, Кудашов буркнул:
– Жаль, что на тебя, стерва, ордера нет. Обоих вас к стенке-то нужно. Живете тут, людям свет застите рясами своими черными.
Небрежно смахнул с большого сундука у кровати выбитую накидку, поднял крышку.
– Ишь, сколько тут у них трепья-то поповского! – И, обернувшись к товарищам, рявкнул: – Чего застыли столбами?! Я за вас обыск делать буду?!
– Не было приказа обыск проводить, – молодой парень с винтовкой неодобрительно посмотрел на Кудашова.
– Ну, так я тебе такой приказ даю. Быстро тут все перешерстить. И ты, Иван Андреевич, подсоби молодому, быстрее будет.
Плотный, кряжистый, с тяжелым взглядом, все это время молчавший энкаведешник, которого Авдей назвал Иваном Андреевичем, посмотрел на отца Павла. Затем на Кудашова:
– Не суетись, Авдей. Дома командовать будешь. Не было приказа обыск проводить. И не хрен дергаться. Сказано сопроводить – сопроводим. Остальное не наше дело. Да ты его, обыск-то, вроде как произвел, – и кивнул на раскрытый сундук. – Извини, отец Павел. На службе мы. Собирайся. И не торопись. К нам торопиться не нужно. Агата Васильевна, чайку батюшке и чего-нибудь перекусить сделай. Там с кормежкой неважно. По всему видать, муж твой из дома надолго.
– Да я уж собран, – Павел Александрович взял в руки потрепанный баул, что стоял у двери в маленькую спаленку. – Давно собран.
Кудашов волком уставился на Ивана Андреевича:
– Савельев, ты что себе думаешь? Ты чего врагам потакаешь? Какие еще чаи-шанежки?! Да на баланду его, мразь поповскую! Смотри, Иван, доиграешься! Напишу рапорт – взвоешь!
– Напиши. Рискни, – Савельев тяжелым взглядом прошелся по лицу Кудашова.
– Да ты… – Кудашов растерянно крутнул головой и потянулся к кобуре.
– Дернись только. Размажу, – по лицу Савельева было видно, что он шутить не собирается.
– Ну ты, Савельев, у меня доиграешься! Давно от тебя несоветским душком потягивает. Вот где все твое гнилое нутро наружу-то вылезло. Попа ему жалко! А может поп этот до такой степени враг, что помыслить невозможно?! Может он покушение на товарища Сталина готовит?! Ты же сам читал показания на него?!
– Читал. Что с того? – И, обернувшись к отцу Павлу, повторил:  – Павел Александрович, вы все же чайку-то попейте. День впереди длинный, маетный. Попрощайтесь. Минут двадцать у вас есть. А потом Лешка вас в управление сопроводит. А мы с Авдеем дальше пойдем-поедем, машина ждет – по другим адресам нужно еще.
Батюшка покачал головой:
– И по другим?
– И по другим, – Савельев подтолкнул к дверям кипящего от злости Кудашова и со словами: – Пойдем, пойдем. Никуда поп не денется, –  вывел того из дома.
Следом вышел и Лешка:
– Павел Александрович, я на крыльце подожду, покурю. Курить хочется, спасу нет…
   
2

Заканчивался октябрь 1939 года. Замордованная арестами, расстрелами, доносами страна  сидела на котомках и узелках, ожидая своей участи.
Иван Андреевич Савельев не был профессиональным чекистом. В НКВД, куда он был направлен по партийному набору от завода «Металлист», служил чуть меньше года. После снятия Ежова с поста наркома и последовавшей вслед за этим чисткой в стройных рядах сотрудников НКВД появились зияющие бреши. Вот эти бреши партийным набором и заполняли. Мотивируя усилением роли партии в работе внутренних органов. А затем последовал и комсомольский набор. Так на работу в НКВД вслед за Савельевым попал и двадцатидвухлетний комсомолец Леонид Полунин. Лешка.
Лешка Ивана Андреевича уважал, можно сказать, даже любил. Ходил за ним как привязанный. Отца у Лешки не было, погиб в тридцать втором, при аварии на заводе, так Лешка Савельева вместо отца и почитал. А матери своей он вообще не помнил – померла от тифа, когда ему и двух лет не было.
Иван Андреевич по натуре своей был человек неразговорчивый, если что и говорил, то по делу. Авдей Кудашов, старший лейтенант госбезопасности, непосредственный его начальник, по-тихому ненавидя Савельева, в открытую на него не кидался. Потому как если Савельев сказал «размажу», точно – размажет. И рука у кузнеца с завода «Металлист» не дрогнет…
Работа в НКВД для Ивана Андреевича оказалась тяжелее работы в кузне. И если бы не  партийная обязанность и вера в идеалы Советской власти, вряд ли бы он на этой работе задержался. Но сказано было партией приглядеть за органами, чтобы дров как в тридцать седьмом не наломали, когда был упущен партийный контроль над ними, он и приглядывал. Как понимал. Как совесть велела. Да только часто совесть его не понимала, что происходит. Нет, Савельев не сомневался, что врагов у советской власти много. И тайных, и явных. И что бороться с ними нужно. Бороться жестко и беспощадно. И он боролся – яростно и бескомпромиссно. Участвовал в задержаниях, схватках с бандами, перестрелках. Дважды был ранен. Это все воспринимал как должное – новое без борьбы не дается. Да, да, враги есть, их много. Но не все же?! Он не понимал, как может быть врагом народа мать семерых детей, или четырнадцатилетний мальчишка, или старый библиотекарь, давний его друг с дореволюционным партийным стажем, сосед по дому, с которым  и пуд соли съеден, и бочка водки выпита? И как ему смотреть в глаза детям и жене этого соседа – арестованного, осужденного и расстрелянного? Да, он лично не арестовывал и не расстреливал соседа, но это сделали те, с кем он сейчас работает. Да, соседа не арестовывал, но в аресте других-то, также непонятно за какие грехи расстрелянных, участвовал!
Не любил бывать на допросах. Даже в роли наблюдателя. Не мог видеть, как под напором рьяных следователей ломались люди. Пусть даже и враги. Но присутствовать был обязан, и он подчинялся приказу…
Душевное успокоение получал только при задержании вооруженных бандитов, здесь кузнец не церемонился  – враг перед ним был явный, жестокий, кровавый. И если требовалось, и кулак свой пудовый, и наган в дело пускал не колеблясь. Многие сотрудники предпочитали ездить на задержание, где предполагался огневой контакт, с Савельевым. Считали – Иван не подведет. Надежен, как скала.
Дело отца Павла вел следователь Осип Куржанский. Про него в управлении говорили: «Было бы задание – у Осипа на допросе даже деревянная табуретка заговорит».
Табуретка, может, и заговорит, но вот отец Павел молчал. Нет, он говорил, конечно, но только не то, что хотел услышать от него следователь.
Первые две недели его вообще на допрос не вызывали. Батюшка уж было подумал – забыли о нем. Но сокамерники просветили: метода, мол, такая, пусть арестант подольше посидит без всякой информации наедине со своими мыслями, не понимая, за что его и в чем обвиняют, и что вообще происходит. Разговорчивей потом будет.
Вырвать без всяких объяснений человека из привычной среды обитания и поместить в чуждый и абсолютно незнакомый ему мир, лишить любой информации извне – очень действенный способ ломать слабых духом.
У отца Павла, в миру Артемьева Павла Александровича, с духом все было в порядке. Знал он: что бы ему не предъявляли, а арестовали за веру. А за веру идти на крест не страшно.
Его тихое несуетное спокойствие и на сокамерников действовало умиротворяюще. Поначалу, встретив смешками, а то и злобными комментариями, мол, явился тут праведник грехи отпускать, позже сотоварищи по узилищу мнение о нем поменяли в корне. Каждый, именно каждый, будь он политический, каковыми считали себя бывшие эсеры, либо хозяйственники, схваченные за растрату, крестьяне ли, арестованные за утаивание излишков хлеба (а какие могут быть излишки у крестьянина с семьею в восемь душ), бандиты мелкие – все после допросов подсаживались к батюшке и делились своими бедами. Седой человек в светлом пообтрепавшемся подряснике казался им тем тихим пристанищем, куда можно прислонить умаявшуюся от безысходности душу.
И отец Павел никому в участии не отказывал. Советов, конечно, не давал, да и что можно советовать в абсурде происходящего? Но боль душевную незнакомого дотоле человека он принимал на себя, принимал как свою. И людям становилось легче. Большую ошибку допустили советские органы, посадив в одну камеру тех, кого они числили врагами новой власти, и священника, несущего в народ слово Божье...
Первый раз его на допрос вывели 27 октября. Вечером. Ничего примечательного в том допросе не было. Анкетные данные. Считает ли себя виновным (без всякой конкретики)? Как относится к советской власти? Почему не занимается общественно-полезным трудом? Чем мотивирует свое участие в религиозно-подрывной деятельности? Кто еще разделяет его взгляды? Протокол этого допроса отец Павел подписал. И все. Более в его деле нет ни одной подписи. Есть записанные следователем ответы на некоторые вопросы, но подписей нет.
Только на приговоре: «С приговором ознакомлен» – подпись, число, дата.
Да его недолго и мурыжили: 12 октября арестовали, 27 октября – первый допрос, 22 декабря – приговор. Чуть меньше двух месяцев допросов. Дважды откачивали в тюремной больничке. И так, по мелочи: четыре выбитых зуба, порванная перепонка левого уха, раздробленные фаланги двух пальцев на правой руке и одного –  на левой… Осип Куржанский с врагами не церемонился. Дело-то было пустяшное – приговор был определен с момента ареста. Поп, конечно, никого не сдал – упрямы эти чернорясники, Осип уже с ними сталкивался. Ну, так и те два доноса, что в деле на попа от его же прихожан, – весомый аргумент для высшей меры. Так что какие с ним могут быть церемонии? Один раз только Осип не на шутку взъярился. На его выкрик: «Скоро мы полностью очистим землю от вашего поповского отродья, скоро мы последнего служителя культа к стенке поставим!» – отец Павел удивленно посмотрел ему в глаза и спросил: «А это ничего, что товарищ Сталин из семинаристов?». Ну что, не враг он после этого?! Падаль поповская…

3

Исполнение приговоров проводилось просто и обыденно.
Приговоренного со связанными за спиной руками ставили на колени у края расстрельной ямы. Исполнитель производил выстрел в затылок. Двое помощников сталкивали тело в яму и присыпали известью. Следующий! Ни спешки, ни суеты – все отработано и выверено.
Приговоренные исполнителям хлопот не доставляли. Большая часть из них так до конца и не верила, что все это правда, что все происходит с ними наяву. Им казалось, что вот-вот, вот сейчас, через минуту, через секунду скажут, что это было просто испытание, что это была проверка, что это была ошибка – и отпустят к семье, детям, любимой работе, маме… Но чудес не случалось. Конвейер работал без сбоев. Другие же, до последней степени (если есть эта степень) устав от пыток, ужаса и абсурда происходящего, уже сами желали, чтобы весь этот кошмар как можно быстрее закончился. Как угодно, пусть даже выстрелом в затылок,  но закончился...
Исполнители на серийных расстрелах были штатные. Работали посменно. На одиночные расстрелы (что было редкостью) их не вызывали, назначали приказом тех сотрудников, кто был свободен.
Исполнителями приговора Артемьеву П.А. приказом по управлению были назначены: старший лейтенант госбезопасности Кудашов А.П. – старший группы, сержант госбезопасности Савельев И.А., сотрудник госбезопасности Полунин Л.С.
До полигона, где приговоры приводились в исполнение, семнадцать километров. На исполнение выехали  в восемь утра. Авдей Кудашов, как старший, в кабине. Савельев с Полуниным и приговоренный – в кузове. Отец Павел сидел между Иваном Андреевичем и Лешкой. Руки его, в наручниках, лежали на коленях. На ухабах ЗИС нещадно кидало из стороны в сторону, и он невольно прижимался  то к одному, то к другому сопровождающему. Ехали молча, уставившись глазами в крашеный задник борта. Только Лешка иногда искоса поглядывал на Артемьева. Что уж он хотел разглядеть на его лице – кто знает…
В конце декабря светает поздно – приехали еще затемно. Сырой ветер бил в брезентовый верх кузова да пробивал щелистый пол мерзлыми снежинками. Пока стояли у КПП, где Кудашов отмечал сопроводиловку, продрогли. Потрясывало всех, но Лешку просто колотило. И от холода, а больше, видимо, от нервов. Как-никак, первый раз на исполнении. И еще от недоумения – ну какой же отец Павел враг?! И за что его жизни лишать?! Или он, Лешка Полунин, чего-то такого не знает, что знают другие, другие, которые старше его, опытнее, те, что жизнь повидали во всех ее ипостасях. Знают что-то такое об отце Павле, такое, из-за чего жить ему на этом свете никак нельзя. Да не может этого быть! Не может! Тогда почему другие считают, что может?
Наконец оформление документов закончилось. Часовой поднял шлагбаум, и машина покатила в глубь соснового леса. Минут через десять кружений по лесной дороге остановились. Приехали. Дальше – пешком. Водитель остался в машине. Чекисты повели отца Павла через ближайший взгорок к месту исполнения приговора.
За взгорком был отрыт большой песчаный ров. Отрыт недавно, так как снег только слегка припорошил его края.
До края рва, по приказу Кудашова, отца Павла сопроводил Лешка. Авдей и Савельев чуть отстали.
Исполнителем приговора был назначен Кудашов, но Авдею, видимо, хотелось покуражиться. А может, ему тоже было не по себе, и он, обернувшись к Ивану Андреевичу, с кривой ухмылкой спросил: «Не желаешь?».  И ткнул наганом в сторону приговоренного. Но наткнувшись на тяжелый, будто налитый свинцом взгляд бывшего кузнеца и не дождавшись ответа, буркнул: «Ну, не хочешь, как хочешь. Хозяин – барин. Нам и самим не трудно… Полунин! Готовь попа!».
У Лешки сердце колотилось так, что казалось, еще миг, и оно выскочит из горла. Он обернулся к отцу Павлу и положил руку ему на плечо:
– Простите, батюшка…
Договорить не успел – раздался выстрел. Лешка отпрянул от ямы. Авдей что, чокнулся?! Так же и своих перестрелять можно. Лешка с матом на языке обернулся на выстрел…
Кудашов не чокнулся. Старший лейтенант госбезопасности Авдей Кудашов лежал у ног Ивана Андреевича, и лицо его заливала кровь.
– Иван Андреевич! Иван Андреевич, что вы наделали?!
Лешка от растерянности как-то странно приседал и хлопал себя руками по бокам.
– Как же это, Иван Андреевич? Вас же, нас же, нас же расстреляют теперь...
Савельев оторвал взгляд от мертвого Кудашова, посмотрел сначала на свою руку с наганом, затем на Лешку. Глаза Ивана Андреевича были наполнены такой тоской и болью, что Лешка невольно отшатнулся и сделал шаг назад.
– Все, Леша. Все. Не могу больше… Это что за жизнь-то такая…
Ноги Савельева подогнулись, и он грузным мешком опустился на снег.
Лешка оглянулся на отца Павла, что отрешенно стоял ко рву лицом, и тихо выдохнул:
– Да отойдите вы от ямы, батюшка…
И пошел к Савельеву.
Не доходя шагов пять до Ивана Андреевича, Лешка вдруг ясно понял, что сейчас произойдет, и в каком-то неимоверном кошачьем прыжке успел подлететь к Савельеву и ударить по поднесенному к виску кузнеца нагану. Выстрел. Кожаная чекистская фуражка отлетела в сторону.
– Зачем?!
Из содранной пулей кожи лысой головы Савельева сочилась кровь…
Лешка подобрал выпавший из руки Ивана Андреевича наган и засунул его за пояс своего ремня. Затем подошел к отцу Павлу и снял с его рук наручники. Делал он все это машинально, как автомат.
– Пойдемте, батюшка. Ивана Андреевича перевязать нужно...
Пока Артемьев перевязывал разодранной в клочья исподней рубахой голову Ивана Андреевича, Лешка снял с убитого Кудашова кожаный реглан и сапоги.
– Обуйтесь, батюшка, а то вы в своих опорках быстро простудитесь. И кожанку накиньте – вам впору будет. Зима все-таки. Раз уж живы все – думать будем, как выпутываться. Одевайтесь, одевайтесь. Не до брезгливости сейчас. Авдею теперь все одно – в одеже он, голый ли…
За всем этим мельтешением Савельев понемногу пришел в себя. Ощупав перевязанную голову, поднялся на ноги, подобрал и надел фуражку.
– То, что слабину дал – забудьте. Расскажи кому – хрен поверят, прям институтка нервическая… Все на этом. Гада мне не жаль. Собаке и смерть собачья. И говорить на эту тему  незачем. Давай, Леонид, в яму его.
– Иван Андреевич, я когда документы его забирал, смотрю – крестик у него на шее…
– Крестик? У Авдея? Верующий, что ли? Как это? Он же партиец?
Отец Павел поднял глаза на Савельева:
– А я вот, Иван Андреевич, не удивлен. Что-то такое и предполагал. И ненависть его к людям духовного сана тоже теперь понятна. С верой в Бога он так и не смог до конца порвать, по принципу: «А вдруг?!». Сам себя за это ненавидел, вот на верующих и срывал злобу свою. Да и к вашей партийной вере, видать, до конца не пришел. Так и жил раскоряченным – одной ногой на одном берегу, другой – на другом. А долго ли так простоишь? Вот и злобствовал. Ну, да все одно – прими и прости его душу, Господи.
– Ага, вы еще заупокойную по нему отслужите.
– Будет воля Божья на то, чтобы я жив сегодня остался,  несомненно, отслужу.
– Ну, попы! Интересные вы все-таки люди! Павел Александрович, в вас стреляют, а вы за убийц молитвы возносите. Разве ж так можно? Их же, Авдеев этих, молитвой не остановишь. К ним с молитвами, что об стенку горохом. Ну да ладно, не до дискуссий, времени у нас мало. Давай, Леонид, помоги мне в яму его спихнуть.
Отец Павел, в чекистском кожаном реглане, пока Савельев с Лешкой скидывали тело Кудашова в ров и присыпали известью, а потом песком, молился и за убиенного, и за даровавших ему жизнь.
Выбрались с полигона быстро и без всяких проблем. Водитель ничего странного в том, что в кабину сел сержант, а лейтенант в кузов, не увидел. Правда, пришлось повозиться с фуражкой, прикрывая перебинтованную голову, но тут уж никуда не деться – терпи.
Дежурный на въезде тоже не придрался – ему без разницы, кто за въезд-выезд расписывается. В кузов заглянул для проформы: трое чекистов приехали – трое уехали. А про приговоренного и спрашивать глупо…
Вот только в управление машина прибыла только с водителем и сержантом Савельевым. Двое чекистов вышли на въезде в город. Работа выполнена, мало ли – мужики хотят расслабиться. Водитель к просьбе высадить их отнесся с пониманием. В управлении тоже обошлось без вопросов: Савельев заполнил отчетные документы, доложил об исполнении и был отпущен отдыхать…
    
4

Кинулись искать трех пропавших сотрудников госбезопасности только на другой день.
Через двое суток в лесу за городом было обнаружено костровище. В костровище нашли обгоревший кожаный реглан старшего лейтенанта Кудашова и простреленную, в крови, фуражку сержанта Савельева. Тел обнаружено не было. Дальнейшие поиски результатов не дали.
По всем управлениям были направлены предписания об усилении бдительности в связи с участившимися случаями нападения на сотрудников госбезопасности. Нападения обусловлены целью завладения личным оружием сотрудников и усилением вооруженного противостояния контрреволюционного подполья. Далее следовал длинный список оргвыводов.
Портреты трех героев, погибших за великое дело Ленина-Сталина, долго висели на стене в фойе краевого управления НКВД…

В марте 1940 года в монастыре под Вологдой появился новый священник. Седой как лунь старец был представлен братьям как отец Павел. В том же монастыре и в то же время объявился и новый послушник Иван. Кряжистый молчаливый человек, хорошо знающий кузнечное дело. Последнему обстоятельству монашеская братия была рада более всего. Хороший кузнец всегда на вес золота…
В июле 1941 года послушник Иван добровольцем ушел на фронт. Благословляя его, отец Павел в конце молитвы, когда послушник припал к руке пастыря, произнес:
– Говорить, чтобы ты, Иван Андреевич, поберег себя –  не буду. Все одно не послушаешь. О другом попрошу – Лешку отыщи. Если жив, верю, сейчас с супостатом бьется. Он же все мечтал красным командиром стать. Может, и случилось у него. Я молиться за вас буду. Ежели отыщется Леонид, отпиши мне. Сердце за него болит. Да и о себе весточки не забывай слать. Ждать буду. После смерти матушки Агаты только воля Божья да вы на этом свете меня и держите…
Письма отцу Павлу от Ивана Андреевича приходили исправно. Иван Андреевич много не расписывал – жив-здоров, воюю. Но ни в одном письме о Лешке не было. Дороги их не пересекались…
А в сорок четвертом  и сам Иван вернулся в монастырь. Без ступни на правой ноге, с обожженным и располосованным рваными шрамами лицом. Проговорив всю ночь с отцом Павлом, ранним утром танкист Савельев снял с себя гимнастерку с погонами старшины, орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу», надел свой старый рабочий подрясник, кожаный фартук и ушел в кузню. Этим утром война для него закончилась…
Через две недели, после полуденной молитвы, молодой монах отыскал его в кузне и отвел к отцу Павлу.
Получив соизволение войти, Иван Андреевич предстал перед батюшкой.
– Звали, отец Павел?
– Звал, Ванюша, звал. Подойди ко мне. Радость у нас. Большая радость. Лешка отыскался. Вот, письмо от него, – старец протянул Ивану Андреевичу мятый треугольник.
– Уж я его и так читал, и эдак, каждую буковку перечитывал. Три месяца назад писано. Богомольцы  из рук в руки передавали, пока оно до нас дошло. Адрес-то он наш не знает. Вишь, как писано – отцу Павлу. Вот и гуляло письмо по отцам-то Павлам. Сколько их на Руси... Ты его, Ваня, потом почитаешь. Медленно, вдумчиво. А пока я тебе так обскажу. Не пропал наш Лешка, не ошиблись мы в нем. Душа у него светлая. Командир он. Как и  мечтал. Лейтенант. Выучился. Ускоренный выпуск. Самоходкой командует. Зверобоем ее называет. Я, говорит, батюшка, «тигров» да «пантер» ею расшибаю. Второй уж орден за дела свои ратные получил. Хвастун маленько, ну да это по молодости. Невелик грех. Все мы грешны. Един Господь без греха. Да не Полунин он нынче – Полухин. Понимаю, так легче ему по жизни-то пробиться было. Да Господу наши фамилии и без разницы, фамилии-то они все больше для людей, а Господь по душам нас отличает… Ты не гляди, Иван, на слезы мои – от радости те слезы. От сердца…
Лешкины письма еще трижды радовали сердца его старших товарищей. Лешка рос в звании, и наград на его груди прибавлялось. Письма были веселые, легкие – дело шло к победе. В одно из писем было вложено маленькое фото – Лешка в танковом шлеме, с орденами на кителе, со своим экипажем у самоходки. На башне самоходки звезды – боевые победы…
В канун нового 1945 года пришла открытка с поздравлениями и пожеланиями здоровья.
И все. Больше от Лешки известий не было.
17 января 1945 года Герой Советского Союза гвардии капитан Полухин Леонид Сергеевич сгорел со своим экипажем в самоходке в ночном бою, у озера Балатон в Венгрии. Брошенный в атаку взвод его самоходных орудий без поддержки пехоты стал легкой добычей для фаустпатронов. Глупость высших командиров на войне всегда кровава…
В 1965 году его прах и прах членов его экипажа был перезахоронен на мемориальном кладбище советских воинов в Будапеште. На перезахоронении в составе советской делегации среди приглашенных родственников погибших присутствовали два православных священника: седой согбенный старец и кряжистый, с окладистой бородой на изрезанном шрамами лице, хромой монах. На монашеской рясе боевые награды: орден Красной Звезды и две медали «За отвагу». Кем священники приходились герою – никто не знал. По документам Полухин Л.С. числился детдомовским. Родственников у него не было…
Несколько последующих лет, в каждом мае, посетители и обслуживающий персонал мемориала  обращали внимание на двух старых русских священников, подолгу молча стоящих у плиты, на которой под звездой с лавровыми ветвями было выбито: «Герой Советского Союза гвардии капитан Полухин Л.С.».
С годами седому согбенному старцу стоять становилось все труднее, и спутник все чаще усаживал его на переносной складной стульчик.
Однажды монах приехал уже один...
С 1974 года к Лешкиной могиле не приезжает никто.